Предыдущая глава
Январь весь трещал под сапогами и крал дыхание. К назначенному месту Метелин пришёл раньше срока (просто не было мочи сидеть на месте), но перед дверьми ресторации развернулся, не решился мучить себя ожиданием — а ну как ещё напьётся до всяких разговоров, без того боязно, что не удержит себя в руках и…
И, собственно, что?
Раскидает пару столов в очередном заведении поприличней? Да кого уже этим удивишь. Нарвётся на санкции не только финансового характера? Да и это теперь уже было. Унизительно, мерзко, стойла, но в известном смысле даже душеполезно. В городе оно, конечно, не так, как в Академии — да в том и дело, что в городе оно не так! Это Академия различий не знает, а в городе он граф Метелин, в городе по-иному сложится.
Граф Метелин.
По документам — очень даже граф, очень даже Метелин. А по правде? Когда в детстве на отца ярился, мечталось: никакой он не графский сын, подкидыш, вон и волосы вправду черны до блеска, а отец его в дом взял по обещанию, клялся молчать и таить, но на совершеннолетие-то вызовет в кабинет, достанет из сундука ветхие пожелтевшие письма…
Объяснит, наконец, почему смотрит не в глаза, а пересчитывает пуговицы рубашки, трапезничает отдельно и, выезжая за город раз в сорок лет инспектировать чахнущее производство, не берёт с собой, сколько его ни упрашивай.
За город Метелин выехал сам, да так резво, что месяц потом прокутил в Столице. Родственник покойной матери навещал Петерберг, поддался уговорам, надумал показать шестнадцатилетнему Метелину настоящую, мол, светскую жизнь, которой отродясь, мол, в вашей припортовой дыре не было. Настоящая светская жизнь пошла к лешему со второго вечера, Метелин сбежал от родственников в трактирную комнатушку с видом на разбитую дорогу промеж полей.
И вернулся с позором к отцу, когда поиздержался, а столичные родственники отказались оказывать помощь — кроме той, которая поспособствует скорейшему отправлению обратно в Петерберг.
Метелин поёжился под порывом январского ветра, понял вдруг, что позабыл часы, а кружит заснеженными улицами уже давно — всяко теперь опаздывает. Ресторация для встречи была выбрана солидная, в аккуратном и солью покусывающем сапоги Конторском районе — сын генерала Скворцова может себе позволить. Хикеракли, взявшийся приглашение передать, ворчал, что уж в Конторском-то районе его услуги посредника возрастают в цене — но не всерьёз, конечно, просто набивался на дармовую выпивку. Мог не напоминать, Метелин проставил бы ему и так — без глупых хикераклиевских прибауток не ясно, как сыну генерала Скворцова в глаза смотреть.
А пришлось — Метелин опаздывал, но Хикеракли, выходит, опаздывал ещё сильней, поскольку сын генерала Скворцова в дальнем от входа, зато хорошо освещённом углу сидел один. Уже заказал бутылку столового вина и тарелку какой-то сырной закуски, но не притрагивался. «Скопцов», — вспомнилось Метелину. Неуважительно, зато по делу.
— Прошу прощения, если заставил ждать. Учебные нужды задержали, всё-таки экзаменационная неделя, — зачем-то соврал Метелин.
— Ничего-ничего… — покраснел вместо него сын генерала Скворцова и тотчас был ещё больше смущен подскочившим официантом, который проморгал взять пальто Метелина у входа и бормотал теперь какую-то заученную чепуху. Назначает встречи в солидных ресторациях, а не замечать официантов не приучен, одно слово — Скопцов.
— Впрочем, меня извиняет, что пришёл я всё-таки не последним, — воззрился Метелин на пустующий третий стул.
— Ужасная неловкость.
— Наш общий знакомец вообще любит пренебрегать социальными условностями.
— Что вы, граф, не сердитесь, я уверен, его отвлекло что-то существенное, иначе бы он непременно был уже здесь!
Метелин лишь махнул рукой и укрылся за поднесённым нерасторопным официантом меню.
«Граф, не сердитесь» льстило, но и мешало: Скопцов перед ним робеет, и совершенно непонятно, как дождаться Хикеракли, наталкиваясь поминутно на эту робость. Которая, по всей видимости, передаётся по воздуху, подобно простуде.
По истечении получаса (и половины же кувшина вина) неприличие молчания не только превысило все допустимые пределы, но и ощутимо издёргало нервы. Забывшись, Метелин осушил очередной бокал залпом, и едва притронувшийся к собственному вину Скопцов покосился на него с опасением.
— Видимо, что-то случилось… — пролепетал он в сторону.
— О да. Например, непредвиденная гулянка в общежитии.
— Вы несправедливы, граф, — ожидаемо возразил Скопцов. И, помявшись, добавил вдруг против всяких ожиданий: — Гулянка предвидена заранее и назначена на совсем уж позднее время, чтобы только не помешать нашей с вами беседе.
Метелин не нашёлся с ответом — столь странно и, пожалуй, забавно выглядел Скопцов, признающийся в том, что намеревается ночью пьянствовать.
— Не сочтите, что я тороплюсь в общежитие, — попытался Скопцов пошутить, решив, что нащупал ноту, — но, кажется, нам всё-таки придётся начать без переводчика.
— Вы тоже обитаете в общежитии Академии или только заглядываете побуянить? — произнесённый вслух, вопрос этот прозвучал менее изящно, чем подразумевалось. Как жалкое намеренье отсрочить содержательную беседу он прозвучал.
— Обитаю, да… Как раз с Хикеракли.
— И вам не утомительно делить комнату, пусть бы даже и с приятелем? Вы всё же достаточно состоятельный человек, насколько я могу судить. Простите, если…
— Никакого «если», мне понятно и ничуть не оскорбительно ваше любопытство! — Скопцов поддержал незначительную болтовню с преувеличенной радостью. — Понимаете, граф, так вышло, что я с самых детских лет обитал в казармах при отце — у меня попросту нет никакого подобия дома в городе, а заводить его сейчас показалось мне расточительством. То есть, нет, не совсем, — затараторил он с чего-то, — я искал было квартиру в Людском районе, поближе к Академии — но, видать, поздно спохватился и поближе как раз не нашлось. Вот и решил, что в общежитии нет ничего зазорного.
— Ничего зазорного, — поспешно кивнул Метелин, предположив, что причина смущения Скопцова — в нежелании далеко ходить каждый вечер неспокойными дворами Людского района. И встречаться-то он предложил в Конторском, и ресторацию выбрал какую-то прям чиновничью вместо нормального кабака. И при том — с самых детских лет в казармах. Уму непостижимо.
— …А в общежитии занимательно, там люди всякие есть — и иногородние, и иностранцы даже. Можно многое узнать, даже на улицу не высовываясь. И к тому же такое чувство, будто вовсе из Академии не выходил.
Конечно, там же и Гришевич живёт, который этому доходяге столько крови попортил. Правда, Гришевич в общежитии не промышляет: студенты-то тамошние те же, да не те — кто в общежитии устроился, тот обыкновенно из родительского кармана деньги уже не таскает, другие нравы. Ну, так Гришевич раньше говорил — до тех пор, покуда Метелин не вернулся с казарменного наказания. А после наказания у них обратно не срослось: не мог же Метелин напрямик высказать, почему это он вдруг передумал на доходяг страх наводить! Пришлось юлить, упирать на то, что с тем скандалом руководство Академии внимательней стало — чистейшая, между прочим, правда, Гришевичу бы самому теперь внимательней чужие кошельки по закоулкам щупать. А Метелину, мол, из Академии быть отчисленным не с руки — и вновь правда, вновь чистейшая. Вот скажет ему Скопцов, что Хикеракли тогда в казармах наобещал, и можно отчисляться. Два месяца они его издалека испытывали, всё не верили, что в самом деле утихомирился, а теперь сидит Метелин со Скопцовым безо всякого Хикеракли, вино распивает и беседует зачем-то об общежитии, будто это может отменить его уродливую, как портовый калека, жизнь.
— Граф, я вас утомил? — обеспокоился Скопцов. Видимо, по лицу Метелина что-то этакое пробежало.
— Нисколько. Просто… — повторно врать про экзаменационную неделю не хотелось, ничего другого на ум не пришло, и ответ скомкался в горле, не сложился в куртуазное оправдание.
Стало жарко и мало вина (никогда ведь не любил, кислятина одна и никакого хмеля в голове!).
— Какой же я негодяй — сижу, терзаю вас чепухой! — Скопцов весь переполошился, всплеснул руками, едва не опрокинув свой бокал. — Это всё от смущения, граф, — добавил он куда тише и доверительней. — Знали бы вы, какой жгучий стыд я испытываю за детское своё любопытство, сделавшее меня невольным хранителем чужих тайн.
Все эти романные штампы — «жгучий стыд», «хранитель чужих тайн» — должны были вызывать приступ рвоты, но почему-то, наоборот, успокаивали, примиряли с вином и перетопленным от бестолкового усердия залом. Или успокаивало то, что за романными штампами скрывалось: Скопцов и сам не рад быть разносчиком пересудов, не кичится своим преимуществом, не услаждает самолюбие за счёт прибежавшего по первому же зову Метелина.
— Чрезвычайно благодарен вам за готовность со мной встретиться, — скороговоркой выпалил он, предполагая, что душевных сил на учтивость потом может и не сыскаться.
— Это я должен быть вам благодарен за возможность облегчить совесть. История, о которой вам обмолвился Хикеракли, когда-то, признаюсь, буквально лишала меня сна. Я и вообразить не мог, что однажды познакомлюсь с человеком, для которого она имеет самое животрепещущее значение…
Так и прошелестел: «самое животрепещущее значение». Просто немыслимо, насколько же проще, когда за тебя шелестит романными штампами кто-то другой.
Может, оно и хорошо, что Хикеракли потерялся где-то в ветреном январе? Его прибаутки колют острыми краями, всё-то ему лишь повод позубоскалить, а до нелепого почтительный Скопцов будто бы безопасен, будто бы с лакейской покорностью проглотит собственный язык, стоит только глянуть на него исподлобья.
— Продолжайте же, — по-хозяйски откинулся Метелин и кивнул официанту на почти что приговорённый кувшин вина.
Скопцов сцепил пальцы в замок, стал весь будто бы ýже, хотя и без того не удался в плечах.
— Как я чуть раньше упоминал, в казармах Охраны Петерберга я с самых детских лет. Ребёнку, конечно, многого не скажут, но всегда есть способы и самому разузнать… Ох, граф, что же я такое несу! — вновь запутался он в словах, посмотрел растерянно: будут, мол, бить, или пронесёт? — Тут, наверное, не обойтись без некоторой предыстории — вы уж извините мне моё многословие, граф. Так вот. Первый раз расстрельному приговору я был свидетелем лет в четырнадцать — не потому, конечно, что прежде не приговаривали, а просто так уж сложилось: сочли достаточно взрослым, не стали намеренно утаивать. Я переживал изрядно — всё ж таки убийство, пусть и по закону. Но хотелось взглянуть. О, понимаю, сколь чудовищно это звучит, но я сейчас о том лишь, что детскому разуму — чтобы справиться с этим парадоксом несправедливости! — чудилась непременная необходимость неким собственным будто бы ритуалом почтить прерванную жизнь, — Скопцов вдруг выдал категорически не подходящий к его пламенной тираде смешок едва ли не ядовитого свойства. — Спросил, конечно, у первого подвернувшегося солдата, так когда же казнят. А он и ответил: да, мол, когда наиграются.
Потный официант (ну прекратили бы топить, сколько можно!) как раз заменил кувшин, замер перед столом в ожидании иных указаний. Он был пожилой, с полированной лысиной и совсем не походил на официантов тех рестораций, которые обыкновенно посещал Метелин. С прижимистым и непьющим Гришевичем они гуляли по кабакам попроще, где заказы разносили румяные злоязыкие девки. Девки Гришевича за трезвость то и дело поддевали, и Метелин как-то предложил ему одну такую девку у хозяина кабака и купить в назидание — разумеется, на его, Метелина, средства. Думал, значит, приятелю подарок сделать.
Приятель только фыркнул: «А ещё графьё! Где только таких manières impolies нахватался?» и через полчаса поднялся наверх с той девкой безо всяких средств.
— Пшёл вон, — сообразил Метелин услать официанта, когда заметил, что Скопцов молча теребит салфетку.
— Не знаю даже, как и продолжить… — озабоченно огляделся тот по сторонам. — До вас, граф, наверняка доносились слухи о репутации Охраны Петерберга? Безраздельная власть развращает. Стоит ли мне пытаться вам пояснить, что значит это дикое «когда наиграются»?
— Пожалуй, нет.
Про «наиграться» тоже с Гришевичем история была. Однажды убедил-таки его поужинать в заведении, подобающем по статусу графу Метелину и его спутникам. Плеть не рискнул, что было досадно: явиться в «Нежную арфу», тихое местечко прямиком за Филармонией, при ручном тавре — вот это был бы номер! Не в «Петербержскую ресторацию» же направлялись, в «Петербержской ресторации» Метелину и самому не по себе — недаром она окнами на здание Городского совета смотрит.
Ужин в «Нежной арфе» выходил тоскливым: публики отчего-то почти не было, Гришевич портовую натуру демонстрировать не спешил, всё больше сам присматривался, приценивался к широкой жизни будто. Досидели до поздней ночи, но как-то пресно. Официант — без конца ошибавшийся, явно едва устроившийся — надумал указывать им, когда уходить, и Метелина понесло. Там в ресторации сплошь филармонические мальчики, они тарелки собирают в ожидании местечка в оркестре — чрезвычайно духоподъёмно им музыкальные запястья над столом выворачивать. Присутствие Гришевича Метелина тогда раззадорило ох не только на выворачивание запястий, но от Гришевича же он под конец по рёбрам и получил.
«Наигрался?» — выплюнул тот в лицо Метелину и совершенно неожиданно сам склонился вынимать осколки из музыкальной ладони.
И так и плевался потом по дороге: «Во всём беленьком между столами порхать — это работа, а не тебе, графью, развлечение. Попробуй, comme on dit, сам хоть денёк так продержаться, а потом играйся».
— …меня, как вы понимаете, эта практика куда сильнее расстрела возмутила. Там же никакого нравственного сомнения, одно только «раз к расстрелу приговорили — так никто не накажет, поскольку и не узнает», — Скопцова передёрнуло от омерзения. — А старый пёсник, который меня с колыбели, наверное, всё хотел с собаками своими подружить, решил мою рвущуюся пополам душу подбодрить. В своеобразной, как вы можете догадаться, манере. Рассказал, что сейчас-то ещё ничего, а вот лет пятнадцать назад — гуляли так гуляли. И, мол, между прочим, с высочайшего аристократического дозволения, — Скопцов спрятал глаза. — Когда, мол, граф-то Метелин вместо себя под суд свою охрану сдал.
А сердце всё-таки ухнуло.
— Я тогда ещё переспросил сразу: и что, над невиновным тоже измывались? Мне ответили, что измываться-то — это всегда пожалуйста, а виновный-невиновный — не для служивого ума задачка. А я вцепился насмерть: почему ж, мол, говорите, что кто-то кого-то вместо себя под суд отдал, а потом отнекиваетесь? На меня, конечно, только руками и замахали: дело, мол, тёмное, да и тиной болотной давно поросло. А мне по живому проехалось, — будто оправдывался Скопцов. — Когда Городской совет к расстрелу невиновного приговаривает — это одно, и совсем другое — когда солдаты, приговор призванные исполнять, полагают его промеж собой несправедливым, а всё равно не отказываются от своих… развлечений.
Скопцов впервые за всю их встречу щедро отпил вина.
Голова Метелина была до того пуста, что в ней, казалось, воют январские ветры. Хорошо хоть Скопцов вроде бы не нуждался в овациях.
— Я так долго к этому подступался, граф, потому что не хотел оставить ложное впечатление. Да, мой отец — генерал Южной части Охраны Петерберга, и когда я заинтересовался той историей, уже им был. Да, я имел физический доступ к его бумагам и доступом этим воспользовался. Пусть это нарушение, я не отрицаю, но я пошёл на него не из досужего любопытства и не из любви к пересудам, а по единственной причине. Я должен был — понимаете, граф? должен! — прояснить для себя, как далеко простирается низость Охраны Петерберга. Мой отец никогда не давил на меня с выбором, но в то самое время вновь загорелся надеждой всё-таки приспособить к казарменной жизни. И я, признаться, много размышлял о возможности такого пути для себя. Но, как видите, всё-таки поступил в Академию, а не на службу.
Мысль о Скопцове на той самой службе была столь абсурдной, что из Метелина против воли выскочил смешок. Выдулся январскими ветрами из головы.
— Простите великодушно, я наверняка наскучил вам со своими исповедями, — вновь зачастил Скопцов. — Обратимся же наконец к сути дела. Если вы пожелаете, я готов обсудить с вами известные мне подробности, но в самом общем виде история такова: у графа Александра Сверславовича Метелина имелся личный охранник. Как вам известно, в Петерберге это не принято, да и в те годы принято не было — Петерберг ведь и так охраняется, а соответствующие функции при необходимости выполняют либо любые телесно пригодные слуги, либо же нанятые через командование солдаты Охраны Петерберга. Но граф Александр Сверславович Метелин экстравагантничал и утверждал, что привычку такую перенял у столичной семьи молодой супруги — и охранника своего из-под Столицы как раз и привёз. Но буквально через полгода охранник его попался при облаве на подпольных боях — знаете, была и такая в Порту… забава. А вот дальше протоколы для Городского совета и внутренние, по следам той облавы, расходятся. Первые утверждают, что попался охранник, вторые — что и господин его в так называемом зрительном зале присутствовал, — Скопцов умолк, поскольку за соседний стол усаживались какие-то накрахмаленные стенографисты. Проклятый Конторский район, даже в солидной ресторации никакого уединения!
— Господа! — повысил голос Метелин, не утруждая себя поворотом головы. — Вам не кажется, что в зале ещё немало свободных мест?
Ему и бокового зрения было достаточно, чтобы проследить за тем, как накрахмаленные стенографисты внимательно изучили все детали его туалета, задержались глазами на алмазных запонках и расшитом серебром вензеле, а после всё же нашли себе другой стол.
Расшитый серебром вензель графа Александра Александровича Метелина, леший.
— Мне мучительно высказывать вам в лицо такие вещи, граф, — вздохнул Скопцов, — но я готов утверждать, что их сиятельство Александр Сверславович откупились от Охраны Петерберга. Я отчасти представляю, как подобные махинации отражаются в бумагах.
— Я уловил, что вы имеете в виду, и без пояснений. Ещё что-нибудь?
Скопцов от его тона пошёл пятнами.
— Я мог бы, наверное, предоставить доказательства…
— Я вам верю. Продолжайте.
— Хорошо, — собрался с мыслями Скопцов. — Также я осмелюсь предположить, что на подпольные бои своего охранника привёл сам граф Метелин и даже имел с этого некоторую прибыль. Когда же начался процесс, граф Метелин — в качестве нанимателя — дал обвиняемому уникально дурные характеристики… которые вызывают закономерный вопрос, зачем же он держал столь отвратительного человека в своём доме, — последние слова Скопцов стыдливо пробормотал себе под нос. — В частности, он обмолвился, что подозревает охранника в интимной связи со своей молодой супругой.
И это Метелин уже уловил. Безо всяких пояснений.
— …И обратил особое внимание на характерную внешность обвиняемого, усомнившись, что обладатель столь ярких кассахских черт мог и впрямь с рождения носить росскую фамилию «Грибакин». Проще говоря, обвинил в использовании поддельных документов. — Скопцов с невыносимым тщанием изучал стену за плечом Метелина и бубнил как по писаному: — Что косвенно подтвердилось, когда во время применения к обвиняемому необозначенных физических воздействий тот кричал по-кассахски. И подтвердилось прямо, когда из Резервной Армии пришла бумага о том, что в соответствующий период рядовой родом с плато Кассэх действительно дезертировал по неизвестной причине. На версию о дезертирстве из Резервной Армии Охрану Петерберга также навёл граф Метелин, — пальцы Скопцова вновь сцепились в замок. — Вынесение окончательного приговора было отложено до получения ответа из Резервной Армии, но сам обвиняемый его не дождался. Пребывая под арестом в казармах Охраны Петерберга, повесился на лошадиной узде.
Метелину очень хотелось выйти из протопленной до самого потолка ресторации наружу к январским ветрам, но он так и продолжил неестественно ровно сидеть на стуле и даже зачем-то спросил:
— Почему?
Скопцов одарил его каким-то решительно непереводимым взглядом.
— Не сомневаюсь, вы за свою жизнь успели услышать несколько больше характеристик Охраны Петерберга, нежели дал вам сегодня я. И несколько больше цветистых сплетен о её зверствах. А я, граф, не слышал ещё ни одной, которая превосходила бы правду.
