Предыдущая глава
Положение Гныщевича оставляло желать лучшего. Он настойчиво повторял себе, что нужен генералам живым, но действительность не спешила подкрепить сие убеждение фактами.
Никогда не делай того, чего ожидает от тебя противник. Вопрос в том, чего он ожидает и что вообще можно сделать.
Гныщевича держали в крошечной, метра с три шириной, подвальной комнатушке — очевидно, не в казармах, а где-то в черте города. Помимо пленника там присутствовали железная койка с тонким матрасом и одеялом, пустая тумбочка, графин с водой, жестяная кружка и ночной горшок. Единственное окошко маячило под потолком и было плотно забито досками. Пока Гныщевич валялся без сознания, ему обработали рану и обчистили карманы.
В довершение ко всему руки его были крепко связаны за спиной.
Интересненькая получается задачка. Un problème interessant!
Коварство генералов оказалось блистательным в своей простоте. Теперь, когда Гныщевич получил полный градоуправческий чин, он мог от этого чина отказаться. Упразднить должность как таковую. Вернуть Петерберг законным владельцам.
«Согласитесь, что это справедливо, — вещал всё ещё довольный собой Каменнопольский, когда Гныщевича впервые приволокли на аудиенцию. — В конечном итоге, революция делалась нашими силами…»
«Но не вашим умом, — огрызнулся тот. — Вы рассказали своим associés, как героически меня арестовывали? Как вам понадобилось восемь человек, как вы бросили револьвер?»
«Восьмерых человек мы все вместе выделили, — Скворцов тоже был чрезвычайно бодр. — Известно же, что вы драчун».
«Помните, я говорил вам, что решение о строительстве дальних укреплений, о частичном уходе Охраны Петерберга из Петерберга приняли не мы? — прогудел Йорб. — Я не врал. И вы, и ваше Бюро Патентов… каждый по-своему — считаете, что стоите во главе политических процессов, не имея особых на то оснований. Изобретательность не стоит ничего, если она не подкреплена силой. Поэтому перед лицом силы вы подпишете указ о немедленном упразднении должности градоуправца и передадите Петерберг тем, кому он всегда принадлежал по праву».
«То есть вам».
«То есть нам».
«А я-то всё думал, что ж вы такие покладистые… А вы схватываете на лету! — Руки Гныщевичу тогда временно развязали, и он отчаянно тёр запястья. — Ну, давайте начнём с классики. Что вы можете предложить мне в обмен?»
«Жизнь», — не изменился в лице Йорб.
«La vie est belle, но это мы уже проходили. Раз вы меня не убили, значит, и не собираетесь».
Надо заметить, что этот разговор ни у кого из участников не вызывал неловкости, хотя хладнокровным убийцей тут можно было счесть разве что Йорба. Каменнопольский потешно надувал щёки, Стошев хмурился, Скворцов багровел. Гныщевич старался прислушиваться и смотреть по сторонам, но ему так и не удалось определить, где они находились. Комната почти что без убранства, где генералы с ним говорили, могла притулиться и на складах, и в Припортовом, и на задворках Конторского. Да хоть в каком-нибудь сарае в Усадьбах.
«Мы не хотим вас убивать, поскольку это неудобно и подозрительно, — Стошев смерил Гныщевича тем же взглядом, которым одаривал подлежащие сносу строения, — поскольку начнутся вопросы и волнения. Но у нас имеется достаточно экземпляров вашей подписи, чтобы попросту её скопировать. Конечно, лучше бы вам выйти к петербержцам, объяснить своё решение публично…»
«Comment? — вылупился Гныщевич — аж плечо ныть перестало. — Барьян Борисыч, vous déraisonnez! Вы в своём уме? Вы правда думаете, что я дам вам слово, выйду на площадь отрекаться и не обману вас в первую же секунду, как окажусь в безопасности?»
Стошев поджал губы. А ведь столько вечеров вместе провели! Не ценит человек старых друзей.
«Не обманете», — сухо ответил Йорб, и Гныщевича вернули в подвал.
Он сбился со счёта времени, но раз в несколько часов к нему заглядывал солдат, наливал воду в кружку и подносил к гныщевичевским губам — самого его скрутили так, что из всех человеческих надобностей ему осталось доступно лишь почёсывание зада. В остальное время Гныщевичу предлагалось выть в темноте от скуки или метаться в лихорадке. Он вместо этого тщательно замерял помещение шагами.
Генералы настроены серьёзно. И какая шельма их укусила? Они вынашивали свой план всё время? Inimaginable. Это им болезнь графа подкинула идею. Неужто у них и правда поднимутся руки убить градоуправца? Смешной вопрос — конечно, поднимутся. Как они будут разбираться с последствиями? Как и всегда, посредством солдат. Что по этому поводу скажет так называемое Бюро Патентов?
Это Гныщевича не очень интересовало.
Подвал освещался тусклой электрической лампой, а в комнате у генералов была керосинка. Приложив ухо к стене, Гныщевич убедился в том, что его догадка верна: неподалёку зудел электрический генератор (уж этот зуд он ни с чем бы не перепутал). Значит, место злачное.
Ещё это значит, что генералам хватило предусмотрительности не оставить Гныщевичу огня, которым можно было бы пережечь верёвки.
Зато им не хватило кандалов и наручников: наверняка где-нибудь в Петерберге ещё парочка завалялась, но огромное их количество уехало в Вилонь с пленными резервными солдатами. C’est un plus. Верёвка всегда лучше металла.
После того, как Гныщевич немного поспал, генералы вызвали его во второй раз.
«После инцидента на балу в городе набирает популярность подозрение, будто вы отравили графа Набедренных, — заявил Каменнопольский. — А графа горожане любят беззаветно. Как вы думаете, что с вами станет, если мы отпустим вас, невзначай подтвердив это подозрение?»
Гныщевич загоготал. Довольно трудно доказать, что некоего человека отравили, когда этот человек живёт по соседству и ничем желудочным не страдает. Тайну о болезни графа Гныщевич ценил, но не выше своей жизни и репутации.
«А давайте, — хмыкнул он вслух, — и посмотрим, за сколько часов мои поклонницы разорвут вас в клочья».
«Не нарывайся, щенок! — громыхнул Скворцов. — Нарочно нас к крайним мерам толкаешь?!»
«Oui, — серьёзно кивнул Гныщевич. — И руки я тоже сам себе связал. Чтоб вам неповадно было».
Под усами у Йорба зашевелилась неодобрительность.
«Вы передумаете», — пообещал он, и Гныщевича снова увели.
Его не пытали всерьёз, но воспалённого плеча, жёсткой койки, темноты и голода вполне хватало, чтобы понять нехитрую затею генералов (генерала Йорба лично?). Просить же еды Гныщевич не решался. Не из гордости, ça va sans dire, и даже не из страха перед отравой. Просто чутьё подсказывало ему, что пытаться завязать дружбу с нынешним караулом — не лучшая идея.
По-своему Йорб был прав, отношение Гныщевича к ситуации сменилось всего за сутки. Ему стало очевидно, что кондиции его отнюдь не улучшаются, а значит, каждая минута промедления их усугубляет.
На третьей встрече с генералами его уже не развязывали. «Вы ж мне руку угробите!» — возмутился Гныщевич. «Начнём с руки», — ответил Йорб, и в выражении его впервые проявилось хищничество.
Генералы повторяли всё то же самое. Они терпели бесчисленные комитеты, потому что не успевали ничего им противопоставить, потому что хаос нельзя подпитывать внутренней грызнёй и потому что солдаты души не чаяли в Твирине, а горожане — в графе. Но сколь наивным нужно быть, чтобы полагать, будто теперь, когда всё улеглось, генералы смиренно примут тот клочок, что выделило им Бюро Патентов, а на большее не позарятся? Бюро Патентов предложило им заложить фундамент новой, всероссийской армии, и они были согласны стать таким фундаментом, но это не отнимало у них приверженности родному городу.
И желания хоть где-нибудь да главенствовать полностью.
Про Бюро Патентов Гныщевич уточнил. Ответ вышел предсказуемым: те заглядываются на всю страну, и им в целом всё равно, кому отдать Петерберг. Более того, расщедрился на сплетни Йорб, идея одного-единственного градоуправца с самого начала вызывала у Бюро Патентов сомнения, и они остановились на ней второпях, только лишь из-за доверия графу. В отсутствие графа они наверняка поприветствуют быструю отмену этой неудобной должности.
«Parfait! Говорите, сами хотите править, ни перед кем не отчитываться, — просюсюкал Гныщевич, — а уже в четыре голоса на хэра Ройша ссылаетесь».
На сей раз обратно в подвал его закинули пинком.
Гныщевича это вполне устраивало. Генералы не потащат его больше к себе, пока ему не поплохеет окончательно. Это даёт немного времени и развязывает руки. Par métaphore.
Руки следовало как можно скорее развязать без метафор, но единственным острым предметом в подвале были собственные гныщевичевские шпоры — разумеется, декоративные и незаточенные. Почему с него забыли снять шпоры? Probablement они слишком крепко слились в сознании людей со светлым образом самого Гныщевича и обернулись частью тела. Или генералы просто не сыскали другой обуви по его изящной и хрупкой ножке. А почему не оставили босым?
Обо всём этом Гныщевич думал, заплетшись в узел и ожесточённо елозя путами по правой шпоре (по правой — потому что так плечо меньше болело). Колёсико шпоры прокручивалось, приходилось на него буквально усаживаться, прижимая к полу. Любопытно, что зад оно кололо, а вот истирать верёвку не спешило.
Ещё Гныщевич думал о том, что Временный Расстрельный Комитет заключённых в столь паршивых условиях никогда не держал. Probablement. Хэру Штерцу полагались книги, а мсье Армавю вон даже сыскал себе Непроизносимый Путь. Но и к заключённым попроще отношение было милосерднее — когда начались первые аресты, Гныщевичу нередко доводилось заглядывать в камеры. Правда, он там не слишком задерживался. Пёс его знает — может, в свободное от допросов время заключённых тоже не кормили да не поили.
Связывали Гныщевича не очень туго, поскольку надолго (а для подписания указа, о котором мечтали генералы, ему б не помешали живые пальчики). Он был уверен, что это не иллюзия: прошло куда больше часа, прежде чем верёвка — не лопнула, конечно, но ослабла в достаточной мере, чтобы, подцепив её всё той же шпорой и ссаживая себе кожу, одну из петель удалось стащить. Остальное — дело техники.
И всё-таки в глубине души Гныщевич был портовым, пусть и родился он не в Порту. Можно было изобрести сорок четыре разных способа провести генералов на словах, заручиться помощью охранников, подписать бумагу с какой-нибудь хитростью; après tout, можно было согласиться с требованиями, выйти на улицу и сочинять план спасения с новой отправной точки. Но не хотелось. Поразительно, но не хотелось. Первый инстинкт был — бежать, и остальные мысли шли только в этом направлении.
Стащив с себя верёвку и размяв стенающее тело, Гныщевич докончил зубами то, что начал шпорой. Получилось два неравных куска, каждый из которых он намотал обратно на запястье. Теперь, если свести руки вместе, казалось, что они по-прежнему связаны. Главное — чтоб какому-нибудь доброхоту не захотелось проявить милосердие и временно освободить пленника.
Первый шаг сделан. Гныщевич ещё не знал, каким будет второй, но уже был собой доволен. Теперь у него имелось хоть что-то, чего противник ожидать не мог.
Подняв на удивление тяжёлую тумбу, Гныщевич как можно тише перенёс её под окно. Забрался. Минут через десять ему стало ясно, что попытки бесплодны. Доски не поддавались ни измученным пальцам, ни рычагу в исполнении верной шпоры. Не то чтобы они были как-то особо крепко прибиты, просто мало кто способен оторвать доску голыми руками.
Тумбу пришлось вернуть на место.
Думай, mon ami, думай. Ты у себя единственный друг остался. Никто не полюбит того, кто позволит сгинуть единственному другу.
Рано или поздно им надоест, и они просто войдут в этот подвал с револьверами. Тело потом выкинут на какую-нибудь неприметную улочку. Удивится ли кто-нибудь, что Гныщевич, который недавно как раз побил покусившегося на него преступника, всё-таки попался следующему? Aucun. Никто не удивится. Ну а генералы заметят Управлению, что, коль скоро второй подряд градоуправец столь бесславно покидает пост…
Ничего, зло ухмыльнулся Гныщевич, им ещё придётся познать на себе гнев Туралеева.
Généralement parlant, генералам было бы выгоднее всего таки прикончить Гныщевича побыстрее. Они же не могут всерьёз верить, что он согласится выйти к людям, отречётся и никого не обманет. Шантажировать его нечем, главный рычаг давления счастливо укатил к Хикеракли. Почему тогда не убивают? Либо чересчур сильно хотят гарантий будущей власти — чтоб непременно с отречением на бумажке, либо между ними самими нет согласия. И одно, и второе можно эксплуатировать.
Вот только как, как?! Не из заколоченного же подвала!
В губу себе Гныщевич вцепился до крови, по давешнему укусу — очень больно. Кровь капнула на шёлковую градоуправческую рубаху.
Хм, а это мысль.
Не формулируя оную до конца, он хорошенько пнул свою жалкую койку, с размаху на неё прыгнул и изогнулся дугой. Крепко сцепил пальцы, чтобы руки ненароком не разделились. Начал молотить ногами и бессвязно кричать.
Обеспокоенная солдатская голова в подвал просунулась мигом. Стоят, значит, под дверью, слушают. Леший. Завывать Гныщевич не перестал, но молотьбу утихомирил. Продолжил сипло дышать и извиваться.
— Чё стряслось? — просунулся второй солдат.
— Припадок какой-то, — растерянно предположил первый.
— Ага, у этого — и припадок.
— Ну он же подстреленный…
Второй, более строгий солдат призадумался.
— Эй, чё с тобой?
— Воз… духу… — просипел Гныщевич и старательно булькнул в горле скопленными за время биения слюнями. — Ды… шать…
— Воздуху не хватает, — любезно перевёл первый солдат. — Смотри, кровью харкает…
Его collègue сомневался. До Гныщевича долетел свежий ветерок с лестницы. Оказывается, в подвале и правда было очень душно. Именно это, по всей видимости, и убедило солдат.
Строгий ушёл, а через несколько минут вернулся с гвоздодёром. С грохотом подволок тумбу к окну. Занятно, он вряд ли бы развёл тут самодеятельность без одобрения генералов. А они не стали сами заходить и проверять припадок на зуб. Всё идёт, как они и задумали? Тогда незачем доски отрывать, пусть бы Гныщевич и дальше мучился.
Значит, заняты чем-то другим. Здесь, не здесь?
Доски, au fait, никто не отрывал. Отрывали доску. Верхнюю. С улицы хлынула приятная влажность. Гныщевичу безо всяких комедий стало лучше.
— Еды всё равно не велено, — жалостливо бормотнул нестрогий солдат, когда его сослуживец унёс гвоздодёр и доску. — Говорят, без еды человек месяц может…
— Врача… — прохрипел Гныщевич, вознося мысленные хвалы жестокости генералов. Еда — это непременно развязывание рук, а сюрприз лучше сберечь.
По поводу врача солдат колебался. Что принесёт врач? Трату времени и лечение от несуществующего припадка.
— Слушай, — обратился Гныщевич к солдату более человеческим голосом, — сколько тебе надо, чтоб меня отсюда вытащить? Чего тебе, денег? Хочешь чин? Будешь высоко в полиции или даже в Управлении…
Солдат отшатнулся. Ну вот, заодно и выяснили, что даже самые мягкосердечные из них не слишком склонны договариваться. Уж конечно, на такую вахту только проверенных ставят.
Когда дверь снова закрылась, а ключ в ней провернулся, Гныщевич ещё немного похрипел pro forma и кинулся к окну. Оторвать остальные доски, когда верхнюю уже сняли, было бы нетрудно — можно было бы просто на них повиснуть. Пролез бы он без труда.
Бы.
За досками на окне красовалась решётка.
Подёргав её чуток, Гныщевич с трудом удержался от того, чтобы не пнуть койку повторно — тогда б к нему точно врачей привели. Решётка. И не абы какая (бывают просто вставные рамы с прутьями), а крепко приваренная к стене. Гныщевич подёргал ещё немного, но безрезультатно.
Que faire maintenant? Ответ ясен: задавить инстинкты и идти с генералами на мировую. Лучше потерять всё, кроме жизни, чем потерять жизнь, цепляясь за всё остальное.
А лучше ли? Разве достигнутое: чин Гныщевича, деньги Гныщевича, влияние Гныщевича — не есть его жизнь?
Вторую доску он всё-таки свернул — сам не зная зачем. Добраться до внешнего мира получалось, только подтянувшись, поскольку устоять на тумбе мешал рост. Подтягиваться получалось плохо.
За припечатанной решёткой щелью виднелось немного мокрой брусчатки и глухая стена дома напротив. Кричать было опасно и бесполезно. Брусчатка и стена не давали ничего нового.
Не придумав умнее, Гныщевич протянул многострадальную руку промеж прутьев и помахал.
Реакции не последовало.
Он махал, сколько хватало сил. Спрыгнул обратно на тумбу. Морщась от боли в плече, почесал в затылке. Подумал. Стащил один сапог и просунул в окно его. Шпора блестит — может привлечь внимание.
Себя он вернул на койку.
Согласиться с генералами, упразднить должность градоуправца. Он сам бы после такого акта смирения смиренника убил. Зачем его отпускать? Ведь сыщет способ рассказать, как из него это отречение выбили. Подписать бумагу и уехать куда-нибудь. Куда? Не считая поездки в Столицу, Гныщевич никогда не бывал за пределами Петербержского ызда. Alors quoi? Он не пропадёт. А здесь — пропадает. Зачитать отречение по радио, так его не заподозрят в обмане. Но так и обмануть не выйдет. Переманить караул на свою сторону. Побег они ему не организуют, не сдюжат. Просто спать и ждать, пока генералы не перейдут к более активным действиям. И проверить, какими эти действия окажутся. Merci beaucoup.
Поссорить генералов. Эта мысль пришла только сейчас, а ведь она была так очевидна! Между ними нет согласия, не может быть. Кто затеял всю эту интригу? Не Скворцов, у него бы ума не хватило. Не Стошев, он сам только стройки затевает. Йорб с Каменнопольским? Первых нужно противопоставить вторым. Но как, леший, как?!
И тут сапог шевельнулся.
Гныщевич вспорхнул так, будто его не морили пёс знает сколько дней голодом, не подстреливали и не истязали душевно. Сапога видно не было; его сменила пара некрупных ног.
— Эй, малой! Иди сюда! — шикнул Гныщевич страшным голосом; малой отскочил. — Да il n'y a pas de danger, не бойся ты. Видишь шпору? Золотая, ну то есть позолоченная. Можешь легко получить вторую.
Выходило лихорадочнее, чем ему бы хотелось, но парень не убежал, и этого было достаточно.
— Дык золотая или позолоченная? — тоном заправского ювелира прогудел он.
— Позолоченная, но на твой век хватит. Послушаешь — дам вторую. Сделаешь, как я скажу, получишь такие же, но совсем золотые.
— А шпоры золотят? Соскабливается же.
Парень попался не слишком острый умом, но это было идеально.
— Для меня — золотят. А теперь скажи мне, где мы находимся. Адрес.
— А ты покажи сперва вторую.
Гныщевич разулся и помахал последним сапогом. Разуваясь, он вспомнил, что нужно говорить потише и по возможности прислушиваться к тому, что происходит за дверью.
— Швартовая, 8, — удовлетворился парень.
Припортовый. Tres bien. Если бежать — то недалеко.
Дальше мысль развилась сама собой.
— Слушай меня внимательно, я дам тебе поручение. Очень простое. Ты найдёшь для меня кое-кого, передашь сообщение, а потом, если попросят, вернёшься ко мне и расскажешь ответ. За это получишь вторую шпору сейчас и золотые завтра. D'accord?
— Ты ж сказал, что вторую — если просто послушаю!
— Я не сказал, что слушать нужно только меня.
Парень глубоко задумался. Усевшись перед окном на корточки, он вертел сапог в руках, что только не пробуя шпору на зуб.
— Ты что, подрался с кем-то, что ли?
Ответ пришёл Гныщевичу бурей вдохновения.
— Хуже, — доверительно хмыкнул он, — у одного важного человека чересчур жизнерадостная жена. Но красивая… Она, понимаешь, с ребёнком была — ну, как это, на сносях. А недавно разродилась — ну и захотела d’amour. А муж узнал.
— Вот и Санька такая же стерва, — парень сочувственно нахмурился, — все они стервы. — Он уставился на собеседника: — Погоди, а я тебя вроде где-то видел.
— Так я ж портовый. Тут рядом хожу.
Близость к портовому парню явно польстила.
— И что, — оживился он, — эти, которые жёны важных, гуляют с портовыми? Так бывает?
— Гуляют-гуляют, иногда и по пять раз на дню. Я тебе говорю, это не я ей — она мне письма писала! Надушенные, всё как надо. А теперь вишь как. — Гныщевич прищурился и оценил восторженность спасителя. — Слушай, я смотрю, ты парень с понятием. Наши ребята такое ценят. Сбегаешь куда скажу — я тебя потом кое с кем познакомлю.
— А Рваного знаешь?
— Двух, — не смутился Гныщевич, — а ещё того знаю, под которым они ходят. — Парень был приобретён с потрохами. — Значит так. Ты сейчас шпору сними — она твоя по праву, а сапог мне верни, а то что я тут босой как шельма. И слушай внимательно, запоминай — забывчивость наши ребята не ценят. Надо будет одному человеку передать привет от Баси.
Гныщевич подробно изложил, что ему нужно от любых тавров-полицейских (уж те-то донесут привет от Баси Цою Ночке), и отпустил парня с миром. Мысль о свидании с таврами (или полицейскими?) того припугнула, но Гныщевич напомнил, что Рваный такой ерунды не боится. Ни один.
Дальнейшее было просто: вернуть отвёрнутую доску на место и ждать.
Сапоги его сгубили, сапоги его и спасут.
Парень вернулся часа через полтора (Гныщевича успели за это время единожды напоить, но более ничего не случилось). Получив вторую шпору, всё донимал вопросами, где да как они встретятся. Но это было уже неважно. План действий предстал dans toute son nudité.
Гныщевич мерил подвал шагами до темноты. Это было долго, но в то же время не так долго, как прежде. Мысли всё равно смешивались, и он уже клевал носом, когда по полу прощёлкал прилетевший из окна камушек. Ожидал он ножа, но, с другой стороны, нож некуда было бы спрятать.
Лишний раз проверив верёвки на руках, Гныщевич глубоко вдохнул и постучал ногой в дверь. Ему открыл строгий солдат.
— Je suis prêt, — мрачно изрёк Гныщевич. — Я готов.
— Что готов?
— Сам знаешь что! С генералами говорить.
— Они без тебя решат, когда ты готов.
— Не пори чушь, — Гныщевич старательно смотрел в сторону. — Они ждали, когда я допекусь. Ну вот, допёкся. Лови момент.
— Ну жди, — неуверенно отозвался солдат и пошёл советоваться с начальством.
Конечно, начальство момент ловило. Только дорога до комнаты, подготовленной для беседы, оказалось совсем не такой, как помнилось.
Потому что его вели в другую комнату.
Гныщевич сосредоточил мысли на верёвках и не позволил себе делать из этого выводов.
Другая комната от прошлой отличалась — генералы надумали поупражняться в остроумии. Ну или у них там в старой кто-то умер. Та была обставлена скупо, по-деловому: большой стол, стулья вокруг да секретер в углу. А эта оказалась жилой. Диванчики, буфет, гардины на окне, коврик. Дверь в следующую комнату.
— Чаю? — с издёвкой предложил Стошев, когда Гныщевича усадили в кресло с цветастой и мягкой обивкой. Сцена вышла de grande classe.
— И закончить свои дни с пеной у рта? Воздержусь.
— Воля ваша, — пожал плечами тот. — Вы что-то хотели нам сказать.
Генералы в самом деле пили чай — даже Йорб. На низеньком столике возле их кресел румянился бочком средней руки сервиз. На коленях Каменнопольского лежала раскрытая книга.
Жутковато было бы предположить, что они не позируют, подумал Гныщевич, но ухмылку подавил. Они ожидают увидеть человека, чьи принципы поломались. Такие не размениваются на сервизы.
— А что тут говорить, — буркнул сломленный человек. — Ваша взяла.
— Вы готовы подписать указ об упразднении чина градоуправца? — Каменнопольский оживился, как давешний парень со шпорами. Как пить дать это всё он сочинил. Йорб оживление воспринял недовольно.
— Да. — Только руки не развязывайте пока, c’est une surprise. — Но у меня есть условие.
— Увести, — отрезал Йорб. В дверь просунулась голова строгого солдата, но Гныщевич заверещал:
— Ну погодите же вы, дайте мне сказать! Я бы не приходил, если бы не думал, что вы можете моё условие принять!
— Пусть скажет, — согласился Скворцов, и солдат исчез. — У нас время есть.
— Можно? Хорошо. Хорошо. — Гныщевич старательно собрался с духом. — Je doute… Глубоко сомневаюсь, что, подпиши я бумаги, вы сохраните мне жизнь. Это имело бы смысл, если бы я не только подписал их, но и выступил с отречением публично, но… для вас этот вариант слишком ненадёжен. Мы уже об этом говорили, да? Да, точно. Так вот: я не думаю, что вы позволите себе такую небрежность. Но мне-то жить хочется! И вот… — Он подержал паузу и со всем отчаянием выпалил: — Позвольте мне подписать бумаги и уехать из Петерберга!
Генералы насупились. Скворцов косился то на Каменнопольского, то на Стошева. Последний безразлично потряс головой, Каменнопольский же скривил губы. Ему не нравилось, но он был готов рассмотреть этот вариант.
— Нет, — ответил Йорб.
— Non? Почему? Мы можем придумать, как обезопасить вас от моих будущих попыток… И потом, я… я многое переосмыслил. Вдали от Петерберга я никто, я просто…
— Нет, — повторил Йорб, отказываясь измениться в лице. — У вас была возможность ставить условия. Она упущена. Теперь вы примете наши требования без переговоров.
Гныщевич искренне опешил.
— То есть это… э-э-э, не про власть, а про l'obédience? — Он чуть было не взмахнул рукой. — Вам не город надо, а поставить меня на место, в процессе покрасочней унизив? Я, конечно, польщён…
— Ваши потуги смешны, — самодовольно объявил Каменнопольский. — Унижаете себя вы сами — своим торгашеством.
— Кто бы мог подумать, что ваши желания столь порочны, — Гныщевич хмыкнул. — И это таким людям предполагается доверить Петерберг!
— У нас нет настроения с вами препираться, — Стошев смотрел Гныщевичу куда-то за левое ухо. — Принимайте уже решение.
И Гныщевич с ужасом понял, что это правда. Им правда надоела эта маленькая jeu — а может, никогда и не нравилась. Генералы скучали и хотели поскорее от него отвязаться, как лектор от тупоумного студента. А скука — кратчайший путь к убийству.
Ещё он вдруг понял, что ничего не происходит, хотя прилетевший из окна камушек он в окно же и возвратил.
— Не хотите препираться? А что ж тогда спектакль устроили? С книжками на коленях, с чаем?
Каменнопольский вспыхнул, а через секунду вспыхнул металлическим отсветом в его руке револьвер. Тот самый, гравированный. До револьвера было метра два, но Гныщевич не сомневался, что генерал промажет.
— Не надо! — завопил он и вжался в кресло. — Je vois!
Револьвер Каменнопольского победоносно вздрогнул, и тот протянулся к комоду за бумагой. Вслед за ней на низеньком столике оказались чернильница с пером. Гныщевич согнулся над ровными строчками указа.
Ничего, ничего не происходило. Его вот-вот начнут развязывать, и сюрприз потеряет свежесть. Нужно действовать. Выбить у Каменнопольского револьвер несложно. Сейчас.
— Слушайте, Гныщевич, — рассеянно свёл русые брови Скворцов, — а почему вы так испугались? Мне казалось, вы не из тех людей, что боятся наставленного дула.
Гныщевич собрал себя в пружину, но тут дверь с грохотом распахнулась, и случилось нечто невообразимое. В комнату ворвалось… нет, не молния; никакие силы природы не умеют действовать столь же быстро, как человеческое тело. С такой скоростью носятся зрачки у лихорадочного. Гныщевич отпустил пружину, рванулся вперёд и с изумлением осознал, что выбивает револьвер уже из скрюченных судорогой пальцев. Вторым прыжком он отбросил себя за спинку кресла, и вовремя: комната наполнилась пальбой и запахом пороха.
Каменнопольский упал навзничь, Скворцов ничком, пустив последние два выстрела в пол. Йорб, зажимая горло рукой, всё стрелял и стрелял в кресло, в угол, в окно, пока пули не закончились. Встал, пошатываясь. Высунувшись из укрытия, Гныщевич применил револьвер Каменнопольского по делу.
Стрелковое оружие остаётся бесчестной штукой. Йорб упал не сразу, но начал осыпаться.
Стошев неподвижно замер с револьвером в руке. Нож Хтоя Глотки был у самого его горла.
Хтоя Глотки, по-прежнему способного зарезать троих, прежде чем те спустят крючок (так что это генералы ещё не промах оказались). И heureusement как раз пребывавшего в Петерберге проездом. Обустраивавшего вояж до Латинской Америки для незаконно добытых артиллерийских орудий.
Никого лучшего Цой Ночка прислать бы не мог.
— Советую бросить револьвер, — хмыкнул Гныщевич, распрямляя спину. Стошев повиновался. Хтой Глотка не двигался и ждал.
— У вас развязаны руки, — почти без удивления изрёк Стошев.
— И язык. Связать язык было бы важнее. — Гныщевич с неожиданной для себя лёгкостью уселся обратно в кресло, прицелился и только после этого кивнул Хтою Глотке: — Спасибо, гад.
— Hvoishadhi:-ti. Там ещё четверо, — тот убрал нож, потянулся и направился к двери, — и один на улицу покурит’ вышел.
— Курить вредно, — хмыкнул Гныщевич, закидывая ногу на ногу.
Ковёр набухал кровью, мешавшейся с разлитым чаем. Из горла её натекает pas mal. Каменнопольский отвернул голову с присущей ему безмятежностью, Скворцова Гныщевич не видел, а Йорб ещё дёргался. Это были конвульсии, но выглядели они так, будто он цеплялся за жизнь.
Quelle naïveté.
— Я не понимаю, — Стошев сложил руки на коленях столь чинно, будто его всю жизнь учили быть заложником.
— Когда пытаешься кого-то убить, иногда получается наоборот, — нравоучительно воздел палец Гныщевич. — Или вы о том, что вас я оставил? Это была моя особая просьба. Знаете, как вас трудно описать? У вас ведь ни бакенбард, ни усов, ни локонов. Пришлось описывать самого непримечательного.
— Что вам от меня нужно?
Гныщевич восторженно откинулся. Он это заслужил.
— Мне нужна ваша… attitude. Вот этот взгляд на вещи. Мне нужен человек, который не спрашивает «почему я?» и не кричит «как вы могли». Мне нужно ваше умение договариваться и видеть компромиссы. А Охране Петерберга по-прежнему нужно командование.
— Всё ещё не понимаю.
— Я не Йорб, чтобы праздновать только полную победу. Я люблю компромиссы. И я хочу, чтобы у Охраны Петерберга было командование, на которое я смогу положиться.
Стошев сдержанно фыркнул.
— Не ожидайте от меня лояльности.
— Oh non. Вы никогда не смущались прямо говорить мне о том, что считаете глупостью. Поэтому на вас и можно положиться. И потом… — Гныщевич мечтательно запрокинул голову. — Вы напоминаете мне одного моего друга, он тут по соседству живёт.
Стошев молчал. Как и большинство военных Росской Конфедерации, он почти не имел дела с войной, но трупы сослуживцев не притягивали его взгляда. Всё-таки есть выучка!
Об этом и твердило Гныщевичу всё это время его чутьё. Когда две стороны категорически не могут сойтись, нужно искать третье решение. Если бы он сдался на милость генералов, пострадал бы Петерберг. Коль уж скоро его Охрана теперь занимается не только внутренними делами, зачем ей четыре генерала? Пусть будет один, и пусть это будет человек, чей разум не затуманен стрельбой окончательно. Человек, который помнит, что армия существует для гражданской жизни, а не наоборот.
А там и второе кольцо казарм достроить можно.
— Я думаю, — лениво предположил Гныщевич, — что три генерала взорвались, пытаясь самостоятельно обезвредить бомбу, — это было модно в прошлом сезоне. Бомбу вы организуете. Конечно, вас будут подозревать, но у вас есть отличное алиби — вы были со мной. Похороним их со всеми почестями в закрытых гробах, выплатим семьям пенсию. — Он опустил револьвер. — Я не буду принуждать вас под дулом. Вернее, буду, но… Вы ведь согласны со мной в том, каким следует стать Петербергу, и не вы сочинили этот заговор. De surcroît! Более того, мне будет легче прислушаться к нуждам солдат, если формулировать их станете именно вы, потому что я верю в ваше здравомыслие. Ну, что скажете?
Стошев продолжал глядеть перед собой — так долго, что Гныщевич успел снова мысленно посетовать на то, как наплевательски генералы отнеслись к шпорам. А в Академии были шутники, которые говорили, что это он, мол, малый рост восполняет. Малый рост! Да если бы его волновали масштабы, он бы ни в жисть не предложил юной Жуцкой разделить постель и с ним, и с Плетью. Потому что тавры есть тавры.
И хорошо, что Плети здесь нет. Плеть бы не отыскал подвал сам, а вот аргументом со стороны генералов стать бы мог.
Хорошо.
— Мы согласны в том, каким следует стать Петербергу? — Стошев поднял на Гныщевича глаза, и лицо его рассекла кривая усмешка. — Не обманывайте себя. Мне не нравится центральная электрическая станция. Я думаю, там должен быть парк.
