Глава 93. Кружок отличников

Они могли бы написать Гныщевичу сразу по возвращении в Петерберг, но соизволили сделать это только в середине следующего дня. Et pourquoi? Разве так обращаются со старыми своими друзьями? Нет, смуту кружок учинил знатную, этого у них не отнять. Когда городские приёмники вдруг начали принимать сигналы со всех городов, жизнь Петерберга на полдня замерла, и даже сам господин градоуправец пару часов не мог оторваться. Затея нехитрая — патриаршим дурням следовало следить, что покидает их уста. Но, в общем, в отсутствии изящества Гныщевич кружок отличников не винил.

Но что ж не написали сразу? Неловко вышло, когда мальчик Приблев, привычно не думая о том, что покидает его уста, поведал днём: мол, Бюро-то Патентов вернулось ещё вчера, они уж и к Туралееву зайти успели, и графа проведать, и таинственные свои алхимические печи вниманием не обделили, а теперь направили стопы в Академию. У них к господину Пржеславскому важный визит, а господину градоуправцу — только вот это письмо.

В письме кружок отличников рассыпал комплименты гныщевичевской шляпе (в честь успешного выскакивания из могилы он снова переставил на ней перья) и приглашал посетить их вечерком в особняке хэра Ройша. C'est-à-dire не просили аудиенции в Управлении, а оказывали таковую.

«В Академию, говоришь, отправились?» — переспросил Гныщевич у мальчика Приблева и, выслушав утвердительный ответ, решил, что не отказался бы заглянуть в Академию и сам. Вечером ему предстояло срывать голосовые связки на Стошева, отговаривая того от мысли в кратчайшие сроки вернуться к строительству второго кольца казарм (для кого?!). Entre autres, Гныщевичу и самому следовало бы повидаться с многоуважаемым главой Академии.

Пригласить того на похороны трёх генералов, так неудачно подорвавшихся на одной бомбе.

Три дня назад, не без ошаления вытерев с сапог густую кровь и проспавшись, Гныщевич кружными путями вернулся в Управление. В Управлении по нём особо не скучали. Тогда Гныщевич грохнул кулаком по столу и заорал, что нельзя и в Порт отлучиться, как в городе генералов взрывают. Потом он скорчился и признал, что ему не помешал бы врач.

В общем, его petite aventure осталась воспоминанием для личных мемуаров.

Академия чернела поясами и серебрилась бляшками. Их носители по-прежнему были выше Гныщевича, но почтительно при виде него расступались. А ведь он когда-то тайно, но сильно гордился тем, что сумел поступить сюда не вольнослушателем, а полноценным студентом. И ведь нечем вроде гордиться, ясно же, что лекции и грамоты об образовании в жизни не помогают.

Они не помогают, а Академия помогла.

И учился Гныщевич, entre autres, весьма прилично. Не на высший балл, но все экзамены сдавал. История — в сущности, не слишком сложная наука, а пересказывать её куда проще, чем творить.

Никто из Революционного Комитета курс не окончил, поэтому у них имелись некоторые пробелы. Небось за этим кружок отличников к Пржеславскому и явился — зачисляться обратно в курс. Четвёртый Патриархат повержен, теперь нужно сдать экзамен о том, как его основали.

Ухмыляясь собственному остроумию, Гныщевич зашёл к многоуважаемому главе без стука — в былые времена даже он бы себе такого не позволил, потянуло воспользоваться возможностью. Против обыкновения мрачный Пржеславский учтиво привстал, прервав разговор.

Отличники удивились, но быстро пришли в себя. Выглядели они так же, как и всегда — хорошо одеты, гладко выбриты (за исключением, конечно, Золотца), аккуратны. В общем, les hommes respectables. Один Скопцов был отчётливо бледен и слишком часто моргал покрасневшими глазами.

До сих пор Гныщевичу как-то не приходило в голову увязать эти два факта, но теперь он сообразил, что руками Хтоя Глотки убил скопцовского отца. Отчего даже сделалось слегка неловко.

«Господин Гныщевич, — ядовито улыбнулся хэр Ройш, дождавшись, когда Пржеславский примет приглашение на похороны, — вы как всегда своевременны и уместны. Вы получили наше письмо? Нам необходимо побеседовать. Господин Пржеславский, у вас отыщется незанятый зал?»

Именно чувством лёгкой неловкости Гныщевич был обязан тому, что покорно проследовал за отличниками в названную аудиторию. Ему не нравилась их манера распоряжаться, но он ведь за этим и явился в Академию, а вовсе не приглашения раздавать. Отличники не наносили визитов вежливости, у них имелся конкретный разговор.

Конкретные разговоры Гныщевич любил.

— Господин Гныщевич, — Золотце замешкался, выбирая, куда усесться, и нахмурился с показной рассеянностью, — давно было любопытно, однако всё не складывалось спросить… Почему вы не носите косу?

Господин Гныщевич от таких вопросов приопешил.

— Не растёт, — пожал плечами он и сел на студенческий стол в первом ряду, — а тебе что?

— Да так, — дрогнул ресницами Золотце. — Вы же во всех смыслах тавр, а косы нет. Досадно за эстетическую целостность.

Аудитория была по меркам Академии не самой обширной, но Гныщевич всё равно чувствовал в ней некоторый неуют. Не полагается учебным залам стоять без студентов, и хорошо, что по соседству лекции сейчас проходили.

Отличники в итоге разместились на второй скамье в ровный рядок.

Mes garçons, — доверительно нагнулся в их сторону Гныщевич. — Вы на досуге обвели вокруг пальца Четвёртый Патриархат — кстати, хвалю. Я на досуге управляю городом Петербергом. Все мы добились этого, потому что умеем отличать пустопорожнее от содержательного. — Он сладко улыбнулся. — Не тратьте бесценное градоуправческое время.

Хэр Ройш пристально изучил ногти и вздохнул, как если бы вовсе и не собирался обращаться к содержательному, но жестокий ход истории его принуждал.

— Вы зря считаете своё время бесценным, — вымолвил он наконец, — и зря считаете его градоуправческим. Мы полагаем, что вам лучше покинуть Петерберг.

Гныщевич расхохотался — без надрыва, совершенно искренне. В плече погорячело.

Ему стало вдруг совершенно ясно, что он с самого начала этого ожидал — с того ещё момента, когда Приблев приветливо отдал ему письмо. А может, со слов покойного Йорба о том, что Петербергом правят сочинители официальных форм. С бормотания Твирина о зелёных шельмочках, у которых имеются на него свои планы.

С тех пор, как За’Бэй беззлобно припомнил студентов, ходивших в Академию за знаниями и баллами.

Не могут такие люди, как Гныщевич и отличники, сосуществовать мирно и параллельно, слишком уж они разные в одних вопросах и похожие в других. В желании оставить за собой последнее слово, например.

— Были тут недавно одни… — Гныщевич осёкся, поймав чересчур внимательный взгляд Скопцова, но дух не растерял: — Становитесь в очередь, mes garçons. Перед вами в ней будет множество людей, которые тоже так полагают. И за вами место займут: минуты не прошло с того момента, как хэр Ройш высказал свою мысль, но — уверяю вас! — схожая idée успела посетить ещё какого-нибудь петербержца.

— То есть… Получается, вы сами признаёте, что в городе вас ненавидят, — Скопцов недоумённо поискал объяснений на лицах прочих отличников, — но это вызывает у вас смех?

— Ненавидят? Quelle absurdité. Любого, кто добился определённого положения, пытаются сместить. Это закон общества — и не такой уж дурной. Но в то же время, — лекторски пощёлкал языком Гныщевич, — любой, кто добился определённого положения, пытается его удержать. Это тоже закон.

— В каком хищническом мире вы живёте! — иронически вскинул брови Золотце. — А мы, наивные, прежде чем отправиться в путешествие, всё пытались выдумать такой разворот проблемы власти в Петерберге, который бы никого не соблазнял на эти ваши хищные штучки — сместить, подвинуть, перехватить…

Чтобы танцевать с градоуправцем могли вы одни — о, это Гныщевич уже сообразил. Ему по-прежнему не удавалось взять в толк, почему хэр Ройш или даже все отличники разом попросту не назначили петербержской властью себя, но смысл слов Золотца он уловил вполне.

Да только ce n'est pas vrai, неправда это. Ум свой и тело надо держать в тонусе, а сильнейший есть лишь там, где ежедневно отстаиваешь права на собственный кус.

К счастью, никакие любители формуляров не в силах переменить это свойство человеческого общества.

— Вы думаете, графа бы сместить не попытались? — повторил Гныщевич золотцевское движение бровями. Здесь, кстати, пригодился бы рассказ о генеральских затеях, вот только пятеро молодых людей, собравшихся в лекционном зале, давно уже не были студенческими приятелями, а в хищническом мире такими тайнами не делятся с кем попало.

— Это непринципиально, — хэр Ройш сложил пальцы. — Вы, господин Гныщевич, бесспорно, талантливы в определённых областях — мы это видим, не сомневайтесь. Но вам не место во главе города, а вашим талантам найдётся лучшее применение. Сколько бишь европейских языков вы знаете?

Гныщевич с неудовольствием подловил себя на раздражении. Мальвин — совершенно не демонстративно, а будто бы в задумчивости — поднялся со скамьи и принялся прохаживаться по залу.

Раздражала эта утомлённая, grimacière манера. И ещё раздражало, что отличники нападали, а Гныщевич вынужден был защищаться. Может, следовало напасть на них первым?

Но — quelle ironie! — нападать совершенно не хотелось — ни прежде, ни теперь. Йорб, да не тронет леший его душу, говорил, что кружку отличников безразлично, кому передать Петерберг, а Гныщевич готов был даже пожелать им удачи на иных пастбищах. У них не имелось причин враждовать, но они как-то сами собой оказывались друг к другу в оппозиции.

Что с таким противоречием делать, Гныщевич не знал.

— Кто же будет править Петербергом, если не я? — поинтересовался он, не теряя ласковой улыбки. Хэр Ройш отмахнулся:

— Нашлись люди до вас, найдутся люди после вас.

— Будет ли там чем править, если править будете вы? — подал голос Мальвин, замерев на полушаге. Il semblait que он в самом деле думал вслух.

Сейчас будет первый виток — рассказ о том, что Гныщевич плохой градоуправец. Что брехня, поскольку градоуправец он хороший. Это признают даже те, кто его не любит.

— Чем меньше меня будут смещать, тем больше останется.

— В этом-то всё и дело, — Мальвин с готовностью кивнул. — Разумно ли доверять некую ценность человеку, если для этого человека главная ценность — он сам? Пример доверившегося вам графа Метелина не слишком воодушевляет.

Это сбило Гныщевича с толку. Припоминать Метелина было приемлемо для аферистки Брады, но как-то неожиданно мелко для кружка отличников.

Ah, bon? — Гныщевич ехидно прищурился. — Неужели? Напомните-ка мне, когда это я поступал с ним или его имуществом не самым рациональным образом?

— Вы его убили из-за завода, — Скопцов всё не знал, куда пристроить руки.

— Я его убил из-за того, что он стрелял в графа.

— Стрелял. Напомнить вам, какое именно помрачение на него нашло? — ощерился Золотце.

— Давай, напомни.

— Вы так нехитро защищаетесь или в самом деле не видите, в чём состояло ваше участие в судьбе графа Метелина? — вернулся к столу Мальвин, но не сел, а упёрся в него забором пальцев, навалившись вперёд. — Господин Гныщевич, вся история ваших удач шита белыми нитками — не требовалось даже читать те памятные последние письма, чтобы уловить суть связывавшей вас договорённости. Верно ли мы понимаем, что, передавая под ваше управление завод, граф Метелин фактически взял с вас обещание помочь ему… кхм, — он поискал слово, — погубить себя? Причём не просто погубить, а погубить предельно конкретным способом, чтобы достичь конкретных же целей?

Откуда им было это знать, Гныщевич не представлял. Желаний Метелина не ведал даже сам Метелин.

И в некотором смысле — по официальной форме — Мальвин был, конечно, прав. Да, Гныщевич обманул Метелина. Потому что, передав завод под управление Гныщевича, Метелин вверил ему не только корпуса и набор станков. Метелин вверил дело.

Чего стоит маленький обман перед лицом большого дела?

— Пусть плюнет в меня тот, кто скажет, будто я ему не помогал, — хмыкнул Гныщевич, но сам заметил, что звучит вовсе не так насмешливо, как хотелось бы.

— Это неправда, — прошелестел Скопцов в сторону.

— Неправда? Тебе-то, конечно, видней.

Золотце сверкнул ювелирной зажигалкой, щёлкнул портсигаром и закурил прямо в лекционном зале. Он разглядывал Гныщевича с видимым удовольствием, наслаждением даже — наслаждением злорадной мести за человека, которым и сам-то бросил дорожить, как подвернулся граф позанятнее.

— Нет, с тем, что метелинский завод вы подняли, а самого Метелина таки погубили, не поспоришь! — Золотце вычертил дымом широкую петлю.

— Как говорил сынок одного известного человека, — парировал Гныщевич, — нашлись люди и до меня, нашлись люди и после меня.

Хэр Ройш гадливо скривился, но отвечать на это не стал. Вместо него слово взял Мальвин:

— Мы можем ошибаться в нюансах — мы всё же не устраивали по этому поводу каких-то особенных расследований, — хмыкнул он. — Но общая картина ясна. Как я уже говорил, граф Метелин вам, по всей видимости, доверился: избрал вас помощником в чрезвычайно существенном для него деле, отдал вам в руки не только свой капитал, но и, выходит, себя самого.

— А вы и взяли, не робея, — укусил папиросу Золотце.

— И не гнушались распоряжаться тем, что было вам дано, не считаясь с интересами подателя, — Мальвин распрямил спину. — Вы хотели прибыли заводу — и граф Метелин наверняка хотел, но совпадая до поры до времени в нуждах, вы всё равно не совпадали в замыслах.

Золотцевский дым кольцами поднимался к лепному потолку. Скопцов разобрался-таки со своими руками и укоризненно вытянул губы:

— Вот только вы не стали предупреждать о том графа Метелина, делая вид, будто противоречий промеж вас нет. А потом вы доехали до развилки и… отцепили лишний вагон.

Гныщевич вскочил со стола. Сперва ему хотелось ответить что-нибудь грубое, но потом он рассмеялся. Память о Метелине de temps à autre возвращалась и цапала его, как Золотце папиросу, однако чувствовал он при этом разве что недоумение.

И чего все пристали к нему одному?

— Наверняка это было почти так же неприятно Метелину, — обернулся Гныщевич к Золотцу, — как и то, что друг детства сменил его на менее нервическую компанию, едва представилась возможность.

Золотце дурашливо закатил глаза.

— Ну вы сравнили! Потеряв друга детства, он не кинулся ни в кого стрелять. Последствия несопоставимы.

— Так ведь и для Петерберга — мы же про Петерберг говорим? — последствия моего градоуправчества сугубо положительны. Чего стоит одна только центральная электрическая станция.

Которая, между прочим, и золотцевские портовые печи будет энергией обеспечивать.

— Чувства тоже несопоставимы. Эта дружба… Масштаб у той и этой дружбы совершенно различный, — Скопцов вздохнул с неподдельной печалью, проигнорировав напоминание о Петерберге. — Вы же сами знаете, как он к вам относился.

Гныщевич знал. Просто он об этом не думал. Зато у него имелись карманы, а в карманах по-прежнему валялась пара измятых фотографических карточек с росчерком.

— Я знаю, как они ко мне относятся,— ткнул он одной в Скопцова. — А вы меня склоняете их нежные чувства предать, vous mauvaises garçons.

В ответ ему, однако же, усмехнулся не Скопцов, а Мальвин — без нападения, но недобро:

— Вы неверно нас понимаете — мы не склоняем вас, мы пытаемся не допустить повторения истории. Единожды предатель не изменится оттого лишь, что ему довелось пуще прежнего улучшить своё положение. Считайте, что мы предлагаем вам самостоятельно уйти с должности градоуправца для того как раз, чтобы нежные чувства петербержцев не постигла судьба чувств графа Метелина. Иначе непонятно, зачем все мы — не только мы четверо, разумеется — лезли из кожи вон полгода кряду… если в финале граф Метелин, доверившийся и за доверие преданный, обратится метафорой самого Петерберга. А с вами в роли градоуправца так оно и будет.

Это оно, лицо Петерберга, вспомнилось вдруг Гныщевичу. Благородное лицо, par nature удачное, по-своему простое и потому честное. Такому человеку не то чтобы сразу тянет поверить, но имеется в нём иная честность — честность с самим собой. И даже уместно, что Метелин по крови, выходит, только наполовину рос, а на вторую — кассах; Петерберг и сам только наполовину — Росская Конфедерация, а на вторую — не то Европы, не то вообще не пойми что.

Что-то в этом духе Гныщевич и сам давным-давно про Метелина думал. Ну так где поэтические размышления и где управление городом? Что между ними общего? Да rien между ними общего.

Quelle absurdité. Метелин был взрослым человеком, пусть и глупым, а вверенные тебе жители города — они, наоборот, как дети. За них ты отвечаешь. Какое «повторение истории»? Эта история совершенно другая.

Вот только перед кем он сейчас оправдывается? И зачем?

— Считайте, что я отказываюсь, — Гныщевич вздёрнул подбородок (Мальвин по-прежнему был существенно выше) и неожиданно для себя прибавил: — Самим-то не совестно в этих делах имя Метелина склонять? Ему и так в могиле неспокойно спится.

А что жизнь в странную позицию поставила, с фамилией обманула и кольцом казарм окружила, так с этим уж ничего не поделаешь, такова notre vie.

— Не можем не заметить вам, что его кремировали, — тотчас съязвил хэр Ройш. — И не захоранивали, если, конечно, о том не позаботились в наше отсутствие вы. — Он о чём-то задумался, потом стряхнул мысли и посмотрел на Гныщевича очень внимательно, как если бы они только-только заговорили: — Господин Гныщевич, я уже признал вслух, что вы не лишены талантов — вы хороший политик. Когда мы сообщили, что вам предстоит уехать из Петерберга, вы не стали расспрашивать, почему и зачем, поскольку знаете не хуже нас: союзники не друзья; если уж говорить в подобных выражениях, мы с вами всегда скорее были врагами. — Хэр Ройш выдавил улыбочку, в которой имелась доля уважительности, а Гныщевичу немедленно стало досадно от сходства их мыслей. — И вам было прекрасно известно, что однажды настанет момент, когда нам придётся проверить, кто усидит, а кто подвинется.

И Стошеву он то же говорил — мол, что любит его за отсутствие «почему», «за что» и «как вы можете».

— Более того, — фыркнул Гныщевич, — мне прекрасно известно и то, кто усидит, а кто подвинется.

— Нет-нет-нет, не слушайте хэра Ройша! — вскрикнул вдруг Золотце и что только руками не замахал; в руках у него был невесть откуда взявшийся перламутровый лорнет. — Он утаивает от вас главное: на самом деле мы готовы уступить вам Петерберг. — Гныщевич недоумённо поднял брови, и Золотце поспешно закивал: — Готовы, да! Мы с вами вряд ли уживёмся по соседству, слишком уж мы различны и в разные же стороны стремимся, но вы уходить не намерены, а мы… Мы люди негордые, да и багаж у нас покамест не распакован. Вот только понимаете ли, господин Гныщевич, в чём загвоздка… — он доверительно наклонился вперёд, расправляя лорнет резким взмахом кисти. — Озабоченное росскими недугами Европейское Союзное правительство — нет, не само, конечно, а руками некоторых наместников некоторых городов — прописало Петербергу пилю… простите, смеси. Смеси успокаивающие, для распыления в воздухе. Ну, знаете ведь, как это бывает? — Золотце склонил голову набок, уставился через лорнет. — И нам, по счастливому стечению обстоятельств, известно, как от сих врачебных предписаний увильнуть. А по стечению обстоятельств несчастливому — увиливать с вами вместе мы не желаем. И уж точно не желаем — ради вас в роли градоуправца. А вы в пустом и успокоенном городе градоуправствовать желаете?

И вот так просто забыли про Метелина, перелистнув его имя, как страницу. Это второй виток, самодовольно распознал Гныщевич. Надавить на совесть не вышло — теперь, значит, вздумали запугивать?

Распылительными успокаивающими смесями? Эх, рано Гныщевич выгнал из Петерберга мсье… как его? Фили? Который, по словам Армавю, был когда-то лоббистом этого вопроса.

«Если бы не Тумрань, страшно и вообразить, в каком бы сейчас состоянии пребывала ваша страна», — вздыхал Армавю задолго до того, как отыскал свой Путь. Тумрань вымерла, обернулась призраком — вот куда нужно было Жюмьена посылать.

Петербержцем Гныщевич себя никогда не ощущал, но это не повод плодить призраков.

— Вы войдёте в историю, — в тоне Скопцова прозвучала несвойственная ему прямая насмешка. — Человек, который погубил упрямством целый город. — Он вздрогнул от собственных слов: — Ах, это звучит подло, подлейше с нашей стороны, но… Вы ведь сами сказали — или, вернее, намекнули, что готовы брать на себя ответственность за то, что вам вверили. Так берите…

Если сперва Гныщевич и прислушался к отличникам с излишним вниманием, то насмешка отрезвила его окончательно. Он заложил руки за спину, поднял глаза и сосредоточенно пошевелил губами.

— Давайте-ка, mes garçons, посчитаем. В этом городе… сколько жителей? Впрочем, все нас не интересуют, только некоторые. Фрау Ройш, не покидавшая, насколько мне известно, особняк в спешке. Туралеевы с ребёнком. — Гныщевич загибал пальцы. — Мальвины — хотя этих со счетов списать как раз можно. Мальчик Приблев и граф, За’Бэй тоже. Коленвал и зачем-то нужный вам Твирин. В Петерберге стоит взрастившая нас всех Академия, в Академии сидит и не спешит эвакуироваться многоуважаемый глава. — Он внимательно изучил сложившийся кулак и панибратски ткнул им Мальвина в плечо. — По моим подсчётам выходит, что вы, господа, блефуете.

Мальвин досадливо поморщился. Скопцов отвёл глаза. Золотце преувеличенным жестом загнул пальцы, перепроверил свои вычисления второй рукой, картинно насупился в потолок и кивнул.

— Да, — ответил хэр Ройш. Лицо его осталось по-йорбовски неподвижным, но Гныщевич буквально расслышал неозвученное хихиканье.

И тогда стало ясно: они издеваются. Тянут время и валяют дурака, тыкая в него с разных сторон, причём тыкают бесцельно, глумления ради. Qu'est-ce que cela signifie? Опыт подсказывал: это значит, что козырь у них заготовлен.

Отличники ведь на то и отличники, чтобы в самом деле не любить пустопорожние разговоры.

Золотце не удержался и всё же прыснул, и Гныщевич почувствовал жаркий, как в плече, всплеск злости.

— Что-нибудь ещё, прежде чем я вернусь к работе?

Отличники снисходительно и как-то все одинаково усмехнулись.

— Вы хороший политик и страшный человек, — хэр Ройш хотел было откинуться, но вовремя заметил, что у скамьи нет спинки, — поскольку ничего и никого, кроме себя, не любите. Следовательно, вас невозможно шантажировать: вы и друзей, и предприятия, и сам Петерберг заложите ради собственной выгоды. А самое в своей жизни ценное, то есть себя, вы научились недурственно защищать, и я имею в виду не исключительно физическую подготовку. Мы, без сомнений, с вами бы справились, но не можем же мы просто взять и посягнуть на градоуправца, да ещё и в публичном месте?

— Зря вы себя в это «мы» записываете, — фыркнул Гныщевич.

— Ничем вас не проймёшь, ничем не убедишь, — продолжил хэр Ройш тем же медлительным, вальяжным, выверенно раздражающим тоном. — И торгуетесь вы только на своих условиях. Значит, придётся прибегнуть к таврам.

Гныщевич чуть не расхохотался опять. Переоценил он отличников, ох переоценил! Козырь-то оказался предсказуемым до невозможности — а значит, паршивеньким. Никогда не делай того, чего ожидает от тебя противник.

Это Гныщевич выучил ещё в общине.

— А что тавры? — осведомился он с безмятежным любопытством.

— А тавры, господин Гныщевич, провоцируют агрессию на территории Росской Конфедерации. И таким образом не позволяют напрочь отнять у Росской Конфедерации её армии, и оказывают пусть скромное, но всё же содействие латиноамериканскому сепаратизму. Тавры, господин Гныщевич, являются давней болевой точкой Европ. Не первого порядка точкой, даже не второго, но вы ведь понимаете нынешнее положение, — по лицу хэра Ройша разлился перекисший мёд. — Кризис в Петерберге повлёк за собой чрезвычайно серьёзные последствия в Европах. Не будет преувеличением сказать, что они стоят на пороге войны, вызванной экономическим сбоем. Мы полагаем, что наше отечество и конкретно Петерберг обязаны перед Европами извиниться, насколько это возможно, и совершить некий жест доброй воли — более символический, разумеется, чем практический. Скажем, помешать очередной волне таврских перебежчиков добраться до Латинской Америки, передав их вместо этого законному Союзному суду.

Если бы Гныщевичу не потребовалась помощь Хтоя Глотки, «очередная волна» уже успела бы удариться о берег Латинской Америки, но генеральская farce принудила равнинных братьев подождать следующего грузового корабля, куда уместились бы орудия.

Но вот незадача: этот корабль вышел из Порта несколько часов назад и качался теперь где-то на чёрных волнах и безопасном расстоянии от каких бы то ни было отличников. Тавры плыли в страну, где баллы выставлять не любили, предпочитая действия.

— Желаю удачи в этом блистательном предприятии, — Гныщевич с трудом удержался, чтобы не подойти к хэру Ройшу и не хлопнуть его сочувственно по плечу. — Как петербержский градоуправец я могу отрядить вашей Второй Охране — или чьими силами вы собираетесь за таврами гоняться? — партию резиновых покрышек. Отличные, плавучие! Догонять корабль — самое то. — Он добродушно развёл руками. — Не серчайте, mes amis, но нету таврских перебежчиков в Петерберге. Придётся вам меня как-то иначе шантажировать.

Мальвин строго нахмурился, как в былые префектские времена.

— Ну почему же? — формальным тоном поинтересовался он. — Вы правы, те тавры, о которых идёт речь, уже не в Петерберге, поэтому в Петерберге мы сейчас на них всерьёз воздействовать не можем. Но такой необходимости, собственно, и нет: раз уж вы нашли вас в Академии, то наверняка представляете, какие ещё визиты мы успели нанести за неполные сутки в городе. Немногочисленные. Но большая удача, например, что к первому градоуправцу Петерберга можно обратиться и за советом в морских делах. Граф всегда был редким знатоком Морского кодекса, — Мальвин чуть замялся, очевидно, привыкая к новым впечатлениям от встречи с графом. — Он подсказал нам, как и куда с наивысшей эффективностью послать сигнал о целом корабле пособников латиноамериканских сепаратистов.

— Граф не в себе, — Гныщевич сам до конца не понял, обозначает он ситуацию или выражает к ней отношение, но тут же себя одёрнул: — Да рассылайте свои сигналы, хоть станцуйте им. Корабль плывёт быстро, у Союзного правительства не хватит волюшки дать разрешение на обстрел с наскоку, а дальше уж латиноамериканские сепаратисты сами разберутся.

— Может, граф и не в себе, но разве это повод забыть Морской кодекс? — отсалютовал лорнетом Золотце, в который раз пропуская слова Гныщевича мимо ушей, а потом сентиментально прибавил: — Знаете, когда-то давно я мучительно завидовал успехам вашего завода. Вернее, тому завидовал, что вы в столь юном возрасте — уже! — успешно заняты важным, настоящим делом. И попросил графа пристроить меня на верфи — ассистентом при ком-нибудь из управляющих. Все мне твердили, что я напрасно выкинул пару месяцев из жизни, а я теперь думаю, нет, не напрасно, — он коротко рассмеялся. — Мы не только пошлём сигнал Союзному правительству о незаконно переправляемых артиллерийских орудиях и тех, кто их сопровождает. Мы можем послать сигнал прямо на корабль: моих знакомств на верфях хватило, чтобы за ночь сменить помощника капитана на готового нам помочь. Готового по сигналу направить корабль туда, где латиноамериканские сепаратисты не успеют вмешаться в его судьбу.

Sil vous plaît. У меня складывается впечатление, что вы, съездив в Столицу, забыли, кто такие тавры. Позволю себе напомнить, — Гныщевич сложил руки на груди с видом досадливой усталости, — это те ребята, что вырезали целую Резервную Армию.

— Во-первых, всё-таки не целую, — меланхолично заметил хэр Ройш. — Во-вторых же, навыки обращения с холодным оружием и даже с артиллерией не слишком помогают тем, кого обстреливают с берега.

Проклятая жестянка над большой, большой водой, где не на что и ногой опереться. В Гныщевиче жило недоверие к морю.

— Что же, ваш лояльный сообщник готов и сам за правое дело, за bonne cause вашу пойти ко дну?

— Он готов рискнуть, — жестоко улыбнулся Золотце. — Он, в конце концов, моряк, а не сухопутный коневод. Выплывет как-нибудь.

Никто не будет сразу обстреливать — сперва нужно досмотреть или хотя бы попытаться. Отдать приказ причалить, или как это на море делается. Хотя зачем нужен приказ, если тебе уже накляузничали, что плывёт не просто случайное судно — целый корабль незаконно добытых артиллерийских орудий плывёт! Как назло, европейского образца — французские на семьдесят пять, германские на семьдесят семь! Даже две новейшие британские дурищи непомерного какого-то калибра сыскались у Хтоя Глотки.

Не проскочишь с таким грузом мимо сторожевых судов, если им дадут наводку. Не обратишь в недоразумение, за борт тоже не выбросишь.

Не докажешь, что к латиноамериканским сепаратистам никаких дел не имеешь.

Гныщевичу это не нравилось. Особенно сильно не нравилось ему то, что поделать он отсюда ничего не мог — не садиться же ему в вёсельную лодку и не отправляться в погоню! А действовать на расстоянии он не умел. Только своими руками.

— Вы блефуете.

— Помощник капитана рискнуть не боится, — нагло щёлкнул лорнетом Золотце. — А вы?

И дело даже не в том, что таврская полиция Гныщевичу такого не простит, а без полиции удержаться в кресле градоуправца будет сложновато. Не в том, что Хтой Глотка спас ему жизнь собственными руками. Не в том, что данное слово нужно держать — нужно это, только пока нужно.

Дело всего лишь в том, что — как Гныщевич ни сопротивлялся — в его жизнь всё-таки влезло нечто, что он мог назвать своим.

— Знаете, господа, а мне кажется, что мы заблуждаемся, — тихо заметил Скопцов. — Европейское Союзное правительство не станет обстреливать корабль с берега — тем более что на нём плывёт и мсье Армавю, верно?.. Нет, артиллерия — это всё-таки дикость, дикость… Но прогресс не стоит на месте, — он улыбнулся, и улыбка эта была куда большей дикостью, чем любая артиллерия. — Европы отказались от успокаивающих смесей как штатной меры воздействия, но Петербергу эти санкции грозили ещё вчера, а значит… Мы ведь не усомнимся в наличии у них запасов на собственных территориях? На экстремальные, выходящие за пределы обычной юрисдикции случаи. Я уверен, что случай данный относится как раз к таким.

— Вынужден согласиться, — буднично поддержал его Мальвин. — Не стоит забывать и о том, что пассажиры этого корабля плывут из Петерберга, а правительствам многих европейских стран наверняка было бы небезынтересно узнать о положении в нашем городе из первых рук. Для этого рукам лучше оставаться живыми.

— Но спокойными, — кивнул Золотце.

— И после этого вы говорите, что я предаю Петерберг?! — не сдержался Гныщевич, но встретили его, само собой, лишь новые смешки.

— Мы ищем компромиссы, — пояснил хэр Ройш. — Вы неоднократно заявляли, что являетесь апологетом взвешенных решений. Подобный размен Петерберг может себе позволить.

«Я не смог», — сказал Хтой Глотка, когда Гныщевич спросил его, добил ли он своего отравленного пилюлями отца. И не нужно быть восьми пядей во лбу, чтоб догадаться: нет для Хтоя Глотки судьбы страшнее пилюль. Смесей, газов или чем ещё можно успокоить буйных.

— Допустим, — процедил Гныщевич. — Давайте поищем компромисс вместе. Вам настолько припекло выдворить меня из кресла градоуправца?

— Учреждение этой должности само по себе было провальной затеей, — пожал плечами хэр Ройш.

— Но мы хотим выдворить вас не из кресла градоуправца, а из Петерберга, — подхватил Золотце.

— Вы циничный и ненадёжный самодур, — Мальвин всё ещё стоял, заложив теперь руки за спину, — и вы заражаете пространство вокруг себя. Вас нужно устранить полностью, иначе вы найдёте щель, через которую можно пролезть обратно.

— Уезжайте из Петерберга, — попросил Скопцов скорбным тоном, но на губах его по-прежнему играла тень улыбки. — Вы ведь понимаете, что нам вовсе не хотелось бы делать Европам такой подарок.

У Гныщевича не было слов. Он ведь говорил себе, говорил сорок тысяч раз: не привязывайся ни к чему. Ни к чему. Мир жесток. У тебя отберут. Но проклятые тавры — проклятый толстосум и кровопийца Цой Ночка, проклятый maniaque Хтой Глотка —

Проклятые тавры оказались тем, чем он рисковать не готов.

Цоя Ночку жутко захотелось поколотить.

— И какие вы можете дать мне гарантии?

— Прямой радиоканал с кораблём, — охотно объяснил хэр Ройш. — Как только вы сложите с себя полномочия, мы в вашем же присутствии проинструктируем помощника капитана никак не вмешиваться в корабельный курс. Но не стоит думать, что вы сумеете просто потянуть время, а потом судно окажется вне зоны досягаемости. Оно будет ожидать окончательной команды столько, сколько потребуется, и проволочками вы лишь поставите его под угрозу нехватки угля.

— Всесильный же у вас помощник, — буркнул Гныщевич.

— Не у нас, а у капитана, — Золотцу было так хорошо, что, казалось, он вот-вот заурчит. — Как-то раз — очень давно — я говорил, что человек может всё, и мы сами являемся тому ярчайшим примером.

— Верно, — Гныщевич мрачно и с обещанием усмехнулся. — Я, например, могу найти способ поквитаться.

— Звучит так, будто вы назначаете свидание.

— С тобой — отдельно.

Золотце затрепетал лорнетом, как веером.

— В ближайшее время сделать это будет затруднительно, — переплёл длинные пальцы хэр Ройш, — поскольку мы полагаем, что вас займут непосредственные рабочие обязанности на новом месте.

Тут Гныщевич снова рассмеялся.

— Êtes-vous sérieux? В самом деле? Вы не просто меня гоните, вы мне ещё и занятость намереваетесь обеспечить?

— Конечно. Иначе вы, как верно заметил господин Мальвин, отыщете щель, через которую можно просочиться обратно. — Хэр Ройш неожиданно отбросил всю свою снисходительную вальяжность и заговорил нормальным деловым голосом: — В обозримом будущем Росской Конфедерации — или государству, которое образуется на месте Росской Конфедерации, — потребуется новый представитель в Европах. Посол. Вы уже играли роль наместника, и играли успешно. — Он снова ядовито усмехнулся. — Я полагаю, что через некоторое время вам даже понравится.

— Я никуда не поеду без Плети, — ответил Гныщевич, чтобы ответить хоть что-нибудь.

Он никогда ещё не проигрывал. Или, вернее, никогда не оказывался в ситуации, где единственный верный — единственный возможный шаг — добровольно выйти из игры.

Будь ты проклят, Хтой Глотка, за свои лихорадочно быстрые руки. Будь ты проклят, Цой Ночка, за то, что подобрал когда-то с улицы голодного росского мальчишку. Будьте вы все прокляты.

— Ну так заскочите за своим другом, — кокетливо пожал плечом Золотце. — Возьмёте авто, и дорога веселей покажется. Мы ведь вас не торопим.

— А ну как я потеряюсь? — прищурился Гныщевич. Золотце надул губы почти с обидой:

— Ну куда же вы потеряетесь? Ведь тавры есть не только на корабле, но и в общине, а община в Петерберге потеряется навряд ли.

— И не страшно гнать меня в Европы? — усмехнулся Гныщевич хэру Ройшу. — Вдруг я им понравлюсь?

— Ваша самонадеянность не знает границ. — Хэр Ройш встал, и вслед за ним поднялся Золотце, Мальвин стоял и так; один Скопцов остался сидеть. — Верно ли я уловил, что мы с вами нашли взаимопонимание?

Будьте вы все прокляты, и будь проклят сам Гныщевич за то, что всё же не сумел ни к чему в жизни не привязаться.

Он и рад бы был огрызнуться, но лицо невольно перекосило улыбкой. Гныщевич знал европейские языки, но мало что знал про сами Европы — до сих пор те являлись в Петерберг своим ходом, не требуя прилагать к знакомству усилия. И вроде бы здесь полагалось сказать самому себе нечто решительное и значительное, но голова пустовала. Только одно и подумалось: леший тебя дери, графьё, ну какого рожна ты не выстрелил, когда уже прицелился?

Гныщевич совершенно не жаждал умирать. Он был très heureux, рад чрезвычайно, что живёт, и чем меньше в нём побывало пуль, тем лучше. Поэтому сейчас он сам болтавшейся в голове мысли удивлялся.

Стоило стрелять, графьё. Попадать не стоило, а вот дёрнуть крючок — да. Тебе ведь хотелось, хуже того — ты был должен, хоть бы и pro forma, хоть бы и мимо, совсем в сторону.

Неужто тебе тоже было страшно рисковать?

— Вы, мне кажется, думаете, будто мы над вами нарочно смеялись, — спас Гныщевича скопцовский голос, по-прежнему тихий и какой-то жалобный, — совестили вас, угрожали… Мы нарочно, правда, только это ведь не для смеха. Мы… Я надеялся, что найти общий язык всё же можно. Что необязательно вас принуждать, что можно по-другому, что вы поймёте… хоть что-нибудь. Что-нибудь почувствуете — по поводу графа Метелина или по поводу успокаивающих смесей в городе… Что у вас хоть какая-то тень скользнёт по лицу, — он судорожно вздохнул.— И что у нас с вами всё-таки есть хоть толика общего. Жаль, что вы действительно такой, каким казались.

Гныщевич не стал отвечать. Он молча развернулся на каблуках и вышел из зала вон — первый и сам, без звона шпор, которые как-то не успел наладить. Будь Метелин тоже проклят — как подумаешь о нём, так и хочется вдруг от шпор отказаться вовсе.

А они Гныщевичу, между прочим, жизнь спасли.

Притворив дверь, он с полминуты молча глядел перед собой. Отличники могли бы в любой момент споткнуться о его спину, но на то ведь они и отличники, чтобы задерживаться в аудитории, даже когда лекция закончилась.

Вокруг Гныщевича сновали студенты. Такие же, как и всегда, как и год, и два, и три, и всего час назад — весёлые и с книгами в сумках. Один из них до того увлёкся пересказом недавней лекции (фрайдовской, naturellement), что чуть не сбил с Гныщевича шляпу, за что и получил по руке. Рассеянно извинился, обернулся, прищурился снисходительным взором второкурсника:

— Что-то ты какой-то… Где твой пояс, бесценный друг?

— В надёжном месте, — отстранённо ответил Гныщевич, размышляя, не следует ли обрушить проклятие и на голову студента тоже. Тот об этом не знал, и потому немедленно сделался насмешливым:

— В надёжном? Это в котором? В сердце, что ли?

Гныщевич сфокусировал взгляд и обнаружил, что у самого студента пояс продет перевязью через плечо. Перевязь вышла так себе, поскольку носителю явно жала, но он однозначно своей находкой гордился.

Non, cher ami, — усмехнулся Гныщевич и щёлкнул его по бляшке. — В надёжном месте — это не в сердце, а в сейфе.

Альфина и Корнел, 2010­­-2014. Все права вооружены и особо опасны.
На этом сайте выложено развлекательное чтиво, рассчитанное на взрослых и сознательных людей, уверенных в том, что их психика переживёт удар печатным словом. Если вы в себе сомневаетесь, пожалуйста, найдите себе какое-нибудь другое развлекательное чтиво.
По всем вопросам пишите нам на bedrograd@gmail.com.