Глава 34. Барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой

Барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой. Промысел его, видать, к тому расположил: владел барон не только шахтами-лесопилками, но и обширными угодьями в паре часов езды от Петерберга, где деревья слишком не трогал, а отстреливал зато всяческих редких зверей на пушнину. Это дело премудрое, в нём требуются, так сказать, баланс да гармония, а потому барышей с того барон Копчевиг собирал не слишком много, но зато ежегодно, и даже завёл в своих лесах не просто лесника, но специального егеря, чтоб тот следил за болезнями и прочими развитиями популяций. По уму отстреливал.

Он и в жизни такой же был, по уму. Когда папаша и мамаша Хикеракли породили, собственно, Хикеракли, барон спросил, намереваются ли они по бумагам жениться, и деньжат на свадьбу предлагал. Те отказались, а он зато повелел ребёнка обучить грамоте — мол, дальше уж пусть сам, ежели ему науки интересны, но начало дать полагается. Когда по вечерам барон рассказывал детям всяческие истории, то слуг от себя не гонял, а позже, когда собственные его отпрыски уже подросли, всё равно иногда всех собирал. Любил, что называется, общество.

Барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой, а граф Идьев — последней сволочью, но оба они лежали на ступенях Городского совета совершенно одинаково, только у барона, пожалуй, дырка в затылке вышла погрязней.

— Ах да, это ведь твой хозяин… — смешался Приблев.

— Был, — скучно поправил Хикеракли, — был да сплыл. Все сплывают, да не все так дружно.

— Небрежно они подошли к вопросу, — Золотце скорчил предельно серьёзную мину. — Здесь ни хэрхэра Ройша нет, ни наместника, ни кого бы то ни было из наместнического корпуса.

— А также генерала Йорба и, слава лешему, генерала Скворцова, — кивнул Приблев и спешно пояснил, будто кто его не понял: — Они ведь тоже в Городском совете.

— Видать, в Охране Петерберга они всё ж сильнее, — пожал плечами Хикеракли.

Оторвать взгляд от ступеней было сложно, как сложно было в детстве отрывать таблички от домов. Самым, наверное, странным тут было то, что тела свалили грудой — вроде и без глумления, и без каких-либо издевательств, но и без внимания тоже, как старую одежду или там бумаги в корзину. Вот, мол, свидетельствуйте — и правда мёртвые, а теперь уж давайте к делу переходить, хорош пялиться.

Это вам не листовки клеить и не солдат на стройке задирать.

— Вы сказали, что имеете догадку касательно Тви́рина, — нетерпеливо заметил Золотце. — Поделитесь?

Волосами рыж, как твиров бальзам, и как твиров же бальзам неожиданно резок в движениях.

Глупость? Не глупость? Ежели посмотреть с точки зрения рассудка — глупость полнейшая, тут и голову ломать не над чем. Но, ежели думать не головой, а чутьём, то бывают такие вот глупости, которые эдак однозначно в душу западают, что и не отмашешься. Да ведь и есть, наверное, просто такая фамилия — Тви́рин, отчего б ей не быть? Нужно же душе непременно всяческие, так сказать, теоремы выискивать!

Но ведь после «Коленвала»-то показалось, что ему, как два года назад Приблеву, того же хотелось — чтоб и прозвание, и вроде как по этому поводу место в компании.

А как это всё вяжется с дыркой в затылке барона Копчевига — вопрос другой и, можно сказать, сторонний.

— Ивин, Тимофей Володьевич, — ровнёхоньким голосом ответил Хикеракли. — Т. В. Ивин, ежели сокращать.

— Ну знаете… — Золотце разочарованно скривился. — Я-то думал, у вас обоснованные предположения, а тут опять шуточки.

— Знаю, не знаю — как уж посмотреть. Вам, сударь Золотце, известно, — изобразил Хикеракли раздражённый полупоклон, — известно вам, называл я его так или не называл?

Лицо Золотца вытянулось.

— Вообще говоря, очень стройно, — одобрительно и, по обычаю своему, чуть рассеянно заметил Приблев. — Удачное прозвище, если вдуматься. Бальзам ведь и правда золотистый, даже почти рыжий, да и на вкус… вызывает какие-то ассоциации.

Хикеракли язвительно поклонился и ему.

— Но если это в самом деле он, то ведь непонятно… ну, собственно, ничего, — Приблев сосредоточенно поправил очки. — Если тут людей послушать, выходит, что этот Твирин всё и начал. Как? Каким образом? Говорят, он в членов Городского совета первым стрелял. Ты только не обижайся, но представить в таком положении Тимофея… ну, у меня не получается.

— Ты его не знаешь, — слова выскочили у Хикеракли быстрее, чем успела потянуться за ними мысль. — И я, что характерно, тоже.

А мысль тянулась вот какая: когда юный да прекрасный Революционный Комитет впервые в Алмазах собрался, когда Хикеракли про солдат и жажду у них крови заговорил, Тимофей в лице изменился так, будто понял что-то эдакое, чего раньше не знал. Там, в рассказах, кровь и тут, на ступенях, кровь. Связь, как говорится, наглядная!

Логически оно, конечно, не сходится, и представить, как Тимофей в кого-то где-то стреляет, невозможно ни с каких разумных позиций, но душе-то плевать на представления, ей запало, да с такой уверенностью, что не отгонишь.

Да только даже если душа и права, что ж из этого следует?

А следует из этого, к примеру, вопрос.

Господин Твирин, вы ведь, когда стреляли — если стреляли, — вы стреляли в кого-то одного, так?

В кого?

Дырки в затылке, конечно, различаются — у кого дырки, а кому и полголовы расквасило, — но тут без подсказки, уж извиняйте-с, не разберёшь.

— Вот и перегруппировали, — Золотце тем временем сложил руки на груди, продолжая пыхать недовольством, будто убийство Городского совета было для него чем-то вроде неудачной перестановки экзамена. — Ну, помните, господин Приблев, вы сказали, что силы не две, а три? Что надо перегруппировать Охрану Петерберга заодно с народом? А она, как видите, сама — и верфями графа разбрасываться не пришлось.

— Я бы на вашем месте не стал так оптимистично рассуждать, — совершенно серьёзно отозвался Приблев, — я бы сказал, что верфи, пожалуй, нам теперь ещё сильнее, чем раньше, могут пригодиться.

— А уж им-то как они любезны! — Хикеракли коротко засмеялся и сам заметил, что голос у него будто ненормальный.

— Но не станет же Охрана Петерберга грабить графа! — впервые с момента появления на площади ужаснулся Золотце. Ужаснулся не трупам на ступенях, не смутности перспектив, не догадкам о Твирине, а всего лишь гипотезе, что кому-то может прийти в голову обидеть графа Набедренных.

— Ну, знаете, верфи довольно трудно унести, — похлопал глазами Приблев.

— Но можно сыскать себе цели попроще.

Собеседники уставились на Хикеракли с вопросом.

— Есть у нас за кольцом казарм среди прочих заводик аристократический, да хозяин его молодой нынче в Столицах пребывает-с, самое то, ежели возникнет желание за чужой счёт финансы поправить, — Хикеракли одарил Приблева с Золотцем ободряющей улыбкой и с непривычки опешил, почуяв, что совершенно она неискренняя. — И если тут такие дела творятся, а я умолчу, Коленвал мне не простит-с. Он же самый у нас нынче горячный — ну, не считая неведомого господина Твирина, — а потому совершенно с нашей стороны было бы бес-со-вест-но его о делах петербержских не осведомить и тем самым лишить возможности приникнуть к праведному перевороту! Иными словами, один только леший знает, что тут будет хотя бы вот к вечеру. Коленвала надобно предупредить, а с ним и Драмина, и Гныщевича, ежели он на заводе.

— Не собирался быть, — покачал головой Приблев. — Хикеракли, а ты думаешь… Понимаешь, если это всё учинила Охрана Петерберга, я сомневаюсь, что она тебя сейчас пропустит.

— Я сбегал из города уже раз двадцать, — решительно махнул рукой тот. — Должно же у меня хоть когда-нибудь получиться?

— А мы, выходит, в Алмазы? — обернулся Приблев к Золотцу. — К площади близко, но, впрочем, в том есть свои преимущества.

— Это шпинель, — Золотце тряхнул головой. — Да, в Алмазы. Хикеракли, вы можете телеграфировать с завода?

— Почём вы меня спрашиваете? Я там был два раза, и из них полтора — пьяный.

— Там есть телеграфическая линия, но в особняк графа Метелина, то есть больше она ни с чем не соединяется, — поспешил на помощь Приблев. — Есть ещё станция, километров тридцать, оттуда линия ведёт на почтамт. Вот только я думаю, что провода всё равно обрежут.

— Сымпровизируем-с, — Хикеракли бодро подтянул повыше пояс Академии, — чай не впервой.

Далёкий метелинский завод, призрачная станция, необходимость как-то пробираться через казармы и Охрану Петерберга — что угодно ведь сейчас было лучше, чем эта площадь.

Что угодно было лучше, чем этот «Твирин».

Хикеракли почувствовал, как в руку ему незаметно ткнулось нечто металлическое — а вернее, не только металлическое, но и костяное, и оплетали сие нечто пальцы Золотца.

— Вы ведь стреляете? — прошептал тот, делая страшные глаза.

— Как вам сказать… нахватался.

— Постарайтесь его не потерять, это реликвия моего детства. — Поймав иронически-вопросительный взгляд Хикеракли, Золотце махнул рукавом почти раздражённо: — До моего дома всего пара улиц, а вам до завода сколько добираться? Вам нужнее.

Хикеракли, хмыкнув, поклонился уже без издёвки, сунул револьвер за пояс, прикрыл рубахой и, откозыряв обоим своим приятелям, попятился в толпу, но благодарности он не испытал.

До Северной части было совсем близко, а лысая по осени Шолоховская роща пусть и не скрывала от взглядов, так сказать, гипотетических, но всё ж позволяла подступиться к казармам совсем вплотную. У казарм наблюдались тишина и спокойствие. Все на стройке? Или… ещё где?

В таком деле, говорят, главное — уверенность в себе, а потому Хикеракли натянул на себя вид всезнающий, будто только его тут и ждали. Из рощи вышел с перевальцей, направился к казармам. Конюшню никто даже и не охранял, только один постовой стоял поодаль, но целеустремлённый вид Хикеракли спрятал его от глаз надёжнее, чем ежели б он накрылся одеялом.

Симпатичный мышастый жеребец Сполох, выученный не пойми зачем на иноходь, повернул морду с таким видом, будто заранее знал, что его сегодня надумают уводить, и специально к тому готовился. Ногавок на нём опять не имелось, но Хикеракли рассудил, что с этим уж как-нибудь на заводе разберётся, а то ведь нелепо было бы попасться из-за сочувствия к животине, верно?

Узды висели тут же, на дощатой стене, и Хикеракли спешно принялся жеребца запрягать.

— Эй, ты чего? — раздался со входа недоумённый возглас, не ставший, конечно, поводом остановиться.

— Да вот, Сполох понадобился.

— Хикеракли? Хикеракли, стой-стой-стой, погоди, куда? — Хляцкий-Дохляцкий, конюх Северной части и Хикеракли скромный поклонник, снять со спины ружьё не догадался, а вместо того растопырил руки, перегораживая зачем-то вход. — Да стой же, не положено!

Хикеракли подёргал щёчные ремни, убедился, что всё держится, и обернулся в поисках седла. Без седла он бы тоже смог, но это уже, право, чересчур революционно.

— Куда это не положено? — буднично осведомился он. — Хляцкий, кто так сёдла складывает? Соображает твоя башка, что от такого хранения с кожей станется?

— Хикеракли, — Хляцкий решительно подошёл ближе, но остановить разграбление сёдел не смог, а вместо того принялся как-то просительно топтаться рядом, — Хикеракли, тебе нельзя Сполоха.

— Чегой-то? Вы на нём всё равно не ездите.

— Нельзя тебе, и никому нельзя, и никого нельзя! Из города выход закрыт, всем закрыт. Не положено. Ты не знаешь, что ль, чего творится?

— Знаю, — Хикеракли, поразмыслив, кинул седло прямо на пол, а на спину Сполоху принялся пристраивать вальтрап. — Потому и беру его.

— Дык я ж тебя задержать должен, — совсем уж растерянно пробормотал Хляцкий. — Прекрати, мне дозволено стрелять на поражение.

— Тебе? На поражение? Вот уж анархия.

Спустя несколько минут, в которые Хляцкий героически бездействовал, а Хикеракли пыхтел с ремнями, Сполох был наконец-то запряжён. Пришло время, крякнув, спину разогнуть, а к незадачливому конюху — развернуться.

— Слушай сюда, Хляцкий-Пухляцкий, — раздельно проговорил Хикеракли. — В городе — полный привет, я так не желаю-с. Выездной до заводу у меня имеется, сам знаешь, раз в две недели можно, а потому можно и теперь. Ежели какой новый указ, по которому нельзя, то мы с тобой просто разминулись, не знал я.

— Да с меня за такое голову снимут, — Хляцкий нерешительно ухватился за ремень ружья, но тем и успокоился. — Ты ж разгласишь, а у нас тут, эцсамое, блокада.

— Разглашу. У меня там, на заводе, друзья, и они ни-че-го-шень-ки не знают. Представь, а? Как сам думаешь, их не следует предупредить?

— А их, небось, и так предупредили, — облегчённо выдохнул Хляцкий, — у них там нынче инспекция, с утра ещё.

Это вот было новенькое.

— Значит, и инспекцию надо предупредить, ежели они с утра, — упёр Хикеракли руки в боки.

Палец как-то сам собой лёг на кольцо золотцевского револьвера. Пальцам своим Хикеракли верил, а Хляцкий-Дурацкий даже ружья так и не снял — куда уж ему опередить. Можно ведь не стрелять, припугнуть только, ему ж самому проще потом будет объяснять, как это из-под самого носа Сполоха-то увели. Это ж Хляцкий, он припугнётся.

— Я тебе честное пихтское слово даю — кроме завода никуда ни ногой, — Хикеракли расслабил пальцы, а потом и руки опустил. — Вот честнейшее. Сам-то подумай — там кто в инспекции? Наместнический корпус?

— Наместнический… — Хляцкий смутился. — Да нет вроде. А может, и наместнический, мне знать откуда? Но люди важные, иначе бы в журнале с расписками мета была, а так мне только на словах сказали да высочайшим выездным перед носом потрясли. Уж ясно, без меты только самые важные и ездят!

— А если важные, разве ж их известить не надо? Да тебя, Хляцкий, к награде приставят!

Конюх задумчиво потупился, и Хикеракли сообразил, что лучше момента не появится. Одним движением вскочил на Сполоха, а тому и команд не надо — сам аккуратно затрусил прочь из конюшни, минуя растерянного Хляцкого, ворота и — уже через пару секунд — само кольцо казарм.

И Хикеракли помчал, почти не мучаясь совестью. Он опасался немного стройки, но там тоже было пустовато — метрах в трёхстах наблюдался отряд, похватавшийся при виде Сполоха за ружья, но жеребец промчался мимо, подгоняемый парой шальных выстрелов.

Да поди ж ты, в самом деле палят!

Если на заводе «важные люди», тут может быть, известно, два поворота. Или они приехали тоже от лица Охраны Петерберга — но тогда б Хляцкий знал, кто да зачем, или то важные люди из невоенных. Ну, из невоенных с инспекциями много кто может — хоть бы тот же хэрхэр Ройш проверяет, как там его металлы бесценные расходуют.

А может ведь и сам наместник, он до инспекций любитель.

Хляцкий-то не сообразил, что в нынешнем, как говорится, политическом климате господина наместника наверняка собираются вовсе не предупреждать, а вот прямо даже наоборот, но Хикеракли тут иллюзий не питал. Ежели только Охрана Петерберга не надумала родной город отколоть в пользу Европ, то участь господину наместнику, видать, такая же светит, как Городскому совету. Ну или, в мягком если случае, светит ему арест.

А тут вот начинается некоторый нюанс. Чьими руками арест?

А ежели руками прекрасного да юного Революционного Комитета?

Сполох шёл ходко — радовался наконец-то волюшке да возможности надышаться. Задним числом сообразилось, что там-то вот, на втором кольце казарм, весьма даже его могли подстрелить. И самого Хикеракли могли.

Так один ведь раз живём, второго не выдадут.

Это барон Копчевиг так говорил, когда ему замечали, что по тонкому он политически льду ходит со своими угодьями. Он же своё зверьё на пушнину именно что отстреливал самыми что ни на есть обычными ружьями, а тут до проявлений агрессии полшага — ведь и запретить могут, даром что звери не люди. А ему в удовольствие было, он даже над столом своим голову какого-то медведя держал, а баронесса всё жаловалась — уродство, мол, одно.

И сапоги у него были такие специальные, во всю ногу, для хождения по болоту. Хикеракли это, видать, на него насмотревшись по любой погоде в сапогах ходит, хоть за конюшней и не надо.

А второго не выдадут — всё уж, сударь, отчалил ваш кораблик, ту-ту.

Ежели вот ты, Твирин ты или не Твирин, стоишь с ружьём перед десятком людей да выбираешь, в кого именно первым выстрелить, ты как выбираешь? Какие тут имеются, так сказать, критерии? Нужно ведь как-то определиться, взять из толпы кого-то одного и ему так и высказать: ты, мол, сегодня первый, так уж карта легла. Но как?

Сполох лихо перелетел канаву и отметил сие событие негромким праздничным ржанием.

Первым, наверное, выходит в того, который стоит всех ближе.

Так оно сподручнее.