Предыдущая глава
— Ну чё, плывут?
— Плывут-плывут, как миленькие! Уж в фарватер вошли. И чего вошли?
— Дык им разве кто сказал, как мы их тут оприходуем?
— Я думаю, что сказали — сегодня или вчера. Но эти корабли отчалили не сегодня и не вчера, а ран’ше. Петерберг никого не выпускает, но впускат’ пока готов. Поезда на путях видели? Развернут’ сейчас целый корабл’ пассажиров — это тол’ко бол’ше слухов.
Гныщевич чуть заметно усмехнулся. Cher ami Плеть отказался оставаться в стороне, тоже явился в Порт, но устроился не рядом, а поодаль, с парой носильщиков. На Гныщевича, выряженного побогаче и под шляпой даже причёсанного, он вовсе не смотрел — болтал себе да сплёвывал. Плеть тут не знали, но ему не удивились.
Да и Гныщевич на Плеть не смотрел. Смотрел он на прорастающую сквозь вечернюю муть и прогорклый туман махину корабля.
Создав в самый день расстрела Союз Промышленников, помчался Гныщевич, конечно, в общежитие — там у него в сейфе хранилась переписка со всяческими уважаемыми людьми. В общежитии творилось леший пойми что, а в их с За’Бэем комнате и вовсе обнаружились посторонние первокурсники. Их, мол, многоуважаемый глава сюда поселил. Всех ведь надо под крыло.
Первокурсники жизнерадостным пике направились из комнаты в другие гостеприимные места.
Переписывать с конвертов имена и адреса пришлось долго. Потому, например, что почти час ушёл на ругань с явившимся на защиту птенцов своих нынешним префектом младшего курса.
Потом — с секретарём Криветом, упорно не желавшим понимать, что взрослый человек имеет право на espace personnel и тайну переписки.
В общем, до Алмазов Гныщевич добрался только на следующее утро. Шёл он в первую очередь за умненьким мальчиком Приблевым, а, pour ainsi dire, в нулевую, то есть в самом деле первую — за Скопцовым. Потому как слова о том, что у Гныщевича-де есть свои хитрые способы добраться до командования Охраны Петерберга, следовало подтверждать.
Приблев в Алмазах нашёлся.
Скопцов, как пояснил всё тот же хихикающий Приблев, часом раньше отбыл на завод под ручку с переоблачённым в девицу хэром Ройшем.
Гныщевич помянул первокурсников, их префекта и секретаря Кривета по всем их ближним и дальним родственникам, после чего попытался применить l'attaque par force brute. Пробиться к генералам своими силами он попытался.
Послали его незатейливо и скучно. Чеша сейчас глазами по тем, кто ошивался в Пассажирском порту, Гныщевич подумал, что сам он никогда и ни на кого не смотрел с таким равнодушием, каким смерили его последовательно адъютанты всех четверых генералов. «Не знаю где». «Не знаю когда». «Заняты совещанием». «Слышь, у нас тут своих проблем хватает, шёл бы ты!»
Под вечер стало ясно, что в Охране Петерберга полная remue-ménage, суета и кутерьма, поскольку солдаты вроде как взбунтовались то ли против собственного командования, то ли против чинов промежуточных — в общем, Гныщевич понял, что лучше не тратить дальше время, а признать поражение и вернуться в Алмазы.
Он даже не был зол. Знал ведь изначально, что просто с улицы его не пустят. Досадовал, что зачем-то решил проверить на практике сию очевидную мысль. Сделал широкий крюк, заглянул в общину, куда должны были прийти ответы от управляющих. Выяснил, что в общину осмеливаются писать только самые храбрые. Решил, что других ему и не надо.
Вернулся в Алмазы и напоролся на полный света и любви монолог Приблева о том, что это к лучшему, потому что так зато можно подготовить программу. Он ведь хочет явиться к генералам не с пустыми руками? Так давайте заполнять.
Гныщевич хмыкнул и согласился.
Всю ночь они с умненьким мальчиком Приблевым судили да рядили вот о чём: ясно, что Охрана Петерберга ни лешего не смыслит в собственных действиях. А у нас есть заводы в черте города и заводы за чертой. Заводы за чертой надо как-то обеспечить, чтоб там люди с голоду не разбежались, так? А взамен Союз Промышленников тоже кой-чего предложить может. Блокада города сколько продлится? Уж конечно, никто не знает. Следовательно, стоит подумать о самообеспечении — за счёт тех как раз заводов, что в черте. Им заодно и сбыт какой-никакой образуется. Кое-где можно наладить быстро, кое-где обойтись частичным переоборудованием. В перспективе и полным.
Умненький мальчик Приблев был прав. Наутро Гныщевич чувствовал себя куда более уверенно и почти набрался духа попытаться во второй раз. Постучаться к генералу Стошеву лично, благо знакомы — через Северную ведь часть на завод ездил и рабочих своих возил.
Вот только l‘organisme той уверенности не разделял — взял да повалился тюком прямо в блистательных Алмазах. Два дня пробегав и две ночи продумав, упрямый l‘organisme заявил о своих правах и продрых до темноты. А ещё говорят, мол, la machine de l'homme! Какая же из организма machine?
Ну а там уж выяснилось, что граф Набедренных не то сам замыслил пойти в казармы, не то зовут его туда осыпать благодарностями за остановку кораблей.
Дальше Гныщевич сориентировался.
Конечно, всё командование к нему не явилось, но хватило и одного — как раз таки генерала Стошева. И конечно, ничего внятного тот не сказал, зато выслушал как официального представителя. Гныщевичу и глаза закрывать не нужно было, чтобы увидеть, как бесплотная идея Союза Промышленников обрастает мясом.
Как мысль становится материей.
Не имея ни сил, ни времени вдумываться в план Гныщевича, Стошев предложил, если он в самом деле хочет провести осмотр тех заводов, что находятся в черте города, взять с собой пяток солдат.
«Их теперь всякому молодому горожанину выдают?» — хмыкнул Гныщевич. Стошев только устало отмахнулся — не стал даже огрызаться.
Гныщевич пожал плечами, скрывая лёгкое раздражение.
Ему дали солдат, а Твирин сам взял.
— И чего они поставили над собой простого парня? — уместно вопросил один из носильщиков, затягиваясь чем-то омерзительным. — Эдак я тоже хочу.
— Он не над ними, — Плеть, как обычно, был флегматичен, — он рядом с ними. В том и сут’.
— А то и верно. Очень уж эти генералы на своих лошадях — не в обиду, тавр, — зазвездились. С Городским советом-то, а? Небось простых солдат не спрашивали, стрелять или не стрелять!
Простой народ в лице косматого носильщика чрезвычайно избирательно помнил о том, что не спрашивал как раз Твирин. Или не верил в это.
В Алмазах утверждали, что Твирин — это тот рыжий мальчик, что отирался рядом с Революционным Комитетом в последние месяцы. В казармах, пока Гныщевич ждал своей exécrable аудиенции, кто-то брякнул, что он, мол, генерал в шкуре рядового. Граф Набедренных хотел встретиться с ним лично. Даже Стошев, выдавая Гныщевичу солдат, обмолвился, что те, мол, с молодыми говорить теперь привычные.
Весь этот ажиотаж вызывал неприятное ощущение, будто Гныщевича обогнали.
Но долго переживать об этом он не стал. Ему было любопытно, как обойдутся с ним выданные Стошевым солдаты, а главное — как он сам обойдётся с ними. Одно дело — ездить через казармы, а другое — ходить по городу в сопровождении военной силы.
Детскую привычку от военной силы побыстрее прятаться так просто не вытравишь.
Пришлось брать быка за рога, то есть солдат за лычки. «Я вам не начальник, — сообщил им Гныщевич, как только они вышли за порог казарм. — У вас тут свои интересы, у меня — свои. Но мои интересы сегодня важнее, поскольку au fond, в глубине то есть, они как раз ваши. Поэтому, если что совсем не так, действуйте по усмотрению, а до того мне не мешайте. Идёт?»
И сплетен было слушать не надо, чтоб рассмотреть собственными глазами: в городе царит мародёрство, то и дело из какого-нибудь дома что-нибудь да выносят. А потому Гныщевич, постучав по губам пальцем, прибавил:
«Вам оно, конечно, скучное занятие. Это я понимаю. Потому предлагаю за такую работу награду».
Солдаты, до сих пор смотревшие так же скучно и мимо, как адъютанты накануне, оживились.
«Под конец зайдём к одному человеку, который будет сопротивляться. А если не будет, сделаем так, чтоб стал. А кто сопротивляется — с того надо снять налог на вежливость, d'accord?»
«Чё ты всё время не по-росски лопочешь? Европейский, что ли?» — лениво осведомился один из солдат.
«Росский, роще не придумаешь. Стал бы европеец вас подкупать».
Корабль медленно заворачивал, намереваясь причалить. Солдаты слушались с бесцветной вялостью студентов, загнанных на лекцию родителями. Плеть неслышно мычал в тон швартовому гудку. Так называемый осмотр заводов шёл без précédents.
«А зачем вам Твирин?» — спросил Гныщевич днём.
«Он видит мразей, — ответил тот из солдат, что поживее, с быстрыми чёрными глазами. — Вот ты не видишь, а он видит. И в начальниках, и в полковниках, и в простых людях».
Завернув до Порта в Алмазы, Гныщевич узнал, что своих мразей Твирин нашёл.
Лёгкой рукой граф Набедренных пообещал отсыпать ему с плеча Революционного Комитета листовочников. Мразей, коих Твирин искал.
Вот мальчику-то утвердиться надо, а!
И ведь верно утверждается. Чем больше народу чужими руками перебьёшь, тем крепче эти руки станут твоими. Это как в Порту: можно у человека вытащить кошелёк и поживиться на десять грифончиков, а можно ему чужой подкинуть, и он, ощущая виновным себя, выложит тебе сто, да ещё другом сочтёт. А уж если половине города подкинуть!
Шире надо мыслить, шире. Каково именно это шире, стало ясно ещё вчера, когда с завода вернулся Хикеракли.
На заводе Хикеракли арестовал старого наместника. На заводе хэр Ройш в женском платье того допросил. Выяснил, что новый наместник прибывает сегодня, чего не знает во всём городе никто, кроме Революционного Комитета. Вернее, знает вроде бы наместнический корпус, но он не следит напрямую за кораблями, да и побоится, пожалуй, за следующим своим вожаком соваться, старого потерявши.
Или не побоится? Приметного шевелюрой и манерой говорить погромче господина Туралеева поблизости, кажется, не наблюдалось. Но мог ведь и припрятаться. Шире надо мыслить.
Вот и вчера Гныщевич подумал: а может, шире — это и есть Революционный Комитет. Когда так называет себя кучка d’enfants, это одно. Когда кучка d’enfants арестовывает одну из главных политических фигур города, это другое.
Тут как ставки на боях. Можно выгадать, можно прогадать, но если уж ставишь — не мелочись.
И Гныщевич поставил. Встреча свежесобранного Союза Промышленников должна была состояться сегодня в одной из пристроек к метелинским швейным мануфактурам, но отправился туда не глава Союза, а мальчик Приблев — с тем отправился, чтобы встречу перенести. Потому что глава Союза с малых лет промышлял в Порту денежными аферами, а новый наместник прибывал морем.
Новый наместник, мсье Гаспар Армавю, маркиз двадцати шести лет. Француз, потому что у них заведена национальная сменяемость. Молодой, потому что такого попросил сам хэр Штерц. Молодому, мол, проще будет реформировать этот город, найти общий язык с негодующими юнцами, у него больше энергии и идей. Женат, намеревается со временем перевезти в Петерберг супругу и маленькую дочь. По слухам, бабник и мот. Недавно вместе с половиной Франции переболел оспой, но умудрился избежать язв. Считает себя человеком прогрессивным и мысли свободной.
Хэр Штерц заочно знал про нового наместника очень много, но никогда не видел и не представлял, как тот выглядит.
Когда трап гулко хлопнул о причал, Гныщевич на мгновение прикрыл глаза.
Это наука, которой не расскажут ни в каких академиях. Вот у этого bijouх много, но дешёвых: любит щегольнуть, но скряга. Вот у этого — всё то же, но он под ручку с девкой, при ней не решится жалеть деньги. Этот не хромает, но туфли ему жмут; если провести три квартала, согласится на что угодно, лишь бы где заночевать. Этот в германских лентах, но баск; на чужих языках, как все баски, говорит плохо, но его не проведёшь. Этого извела морская болезнь — если налить да развеселить, отблагодарит широко. Этот выдаёт девку за жену, но она ему не жена, и бумажки наверняка фальшивые.
Люди отстукивались перед глазами, как костяшки счёт — разные, одинаковые, бледные от плаванья и цветастые от чужого города. Les hommes. Les espèces. Гныщевича всегда накормили бы в общине, но в пятнадцать он особенно категорично расхотел приходить к Цою Ночке за подаянием. От умения читать этих людей зависел тогда не кусок его хлеба, а куда большее: самолюбие.
Гныщевич опять усмехнулся сам с собой. Как-то раз он взбрыкнул, и тогда зависеть стал кусок хлеба. Это длилось недели две, пока один из местных носильщиков с росской внешностью не подошёл к нему и не сказал, что папаша просит завязывать и возвращаться.
И поди разбери, какое слово тут важнее — «папаша» или «просит».
Французы — нация без ярко выраженных внешних признаков, так что глаза Гныщевича отсекали только тех, кто явно принадлежал к какой-нибудь другой. Маркиз — значит, cela va sans dire, одет дорого, иначе просто не смог бы. Человек мысли прогрессивной? Наверняка не в парижском узеньком сюртуке с нелепо длинными фалдами, а в на неросский манер росском. Возможно, со следами ночного пьянства или качки на лице и с девкой на локте.
Мсье Армавю подвёл только в одном: сюртук на нём всё-таки был французский, скрывавший лёгкую полноту, но в остальном же — даже девка имелась при шельме! Правда, по тому, как старательно он с ней раскланялся, — продажная. Ухоженный, невысокий, светло-русый, с припухлыми от хорошей жизни щеками и младенчески глуповатым взглядом, мсье Армавю нацепил перстень-печатку поверх благородно-оливковой перчаточной лайки, а обручальное кольцо припрятал под ней. На двадцать шесть лет он никак не выглядел.
Холёная, холёная жизнь, как у его сиятельства графа Метелина. Когда Гныщевич к мсье Армавю подходил, ему померещился от того запах шампуней и масел, будто новый наместник источал их самими фибрами и порами кожи.
— Monsieur Armavu? Je suis engagé pour vous accompagner, — прощебетал Гныщевич, предельно по-европейски не глядя на то, как мсье Армавю не глядит на свою девку. — Le Conseil municipal vous souhaite la bienvenue à Pétersberg.
— Pardonnez-moi? — новый наместник захлопал бледными ресницами. — Je ne savais pas que… Ах, вы меня проверяете! — просиял вдруг он. — О, я знаю, что нам следует говорить по-росски. L’étiquette, l’étiquette! Но я не знал, что меня здесь будут встречать.
Уж конечно. Знал бы — отвязался б от своей девки ещё на корабле.
По краям причала, не привлекая к себе иностранного внимания, стоял десяток солдат. Солдат, каждому из которых наверняка светило бы повышение, догадайся он, что прямо сейчас у них под носом вышагивает господин новый наместник Петерберга.
И никого, кто хоть чем-нибудь выдал бы свою принадлежность к наместническому корпусу, так и не мелькнуло. А может, иронически подумал Гныщевич, есть они тут, да сами не знают, как мсье Армавю выглядит?
— Вас, видимо, не известили, что в городе… неспокойно, — всё так же медово пропел Гныщевич. — Происходят небольшие беспорядки, так что вам пока не следует ходить одному. Не беспокойтесь, — прибавил он, заметив на щеках мсье Армавю розоватые пятна, — наместнический корпус предоставит вам защиту.
— О, тут не о чем переживать, — мсье Армавю покачал головой, — я изучал индокитайские единоборства и фехтование. Сугубо ритуальные боевые искусства, очень эстетичные… Но я слышал, что в Росской Конфедерации небрежно относятся к Пакту о неагрессии.
Акцент у него был сильный, интонация упрямо задиралась вверх, однако на росском новый наместник говорил прекрасно, и Гныщевич вдруг понял, что полностью в нём ошибся. Он спешно кивнул носильщикам — те недоумённо переглянулись, но Плеть миролюбиво похлопал ближайшего по плечу — и потащил мсье Армавю прочь. Не в город, по ладному и широкому Пассажирскому проспекту, а на север через сам Порт.
Чем позже они выйдут за его пределы, тем лучше.
Сперва новый наместник молчал, бросая опасливые и в то же время по-детски любопытные взгляды на грузчиков, носильщиков, матросов, солдат и гуляк, а потом, вдоволь налюбовавшись Портом, всё же не выдержал — никакая мрачная сосредоточенность на лице не помогла Гныщевичу избежать беседы.
— Шесть часов назад нам сигнализировало судно из Финляндии-Голландии, — мсье Армавю шагал медленнее Гныщевича, но всё равно бодро. — Корабли перестали выходить из Петерберга. Вы из наместнического корпуса?
— Начальник гвардии, — брякнул Гныщевич и понадеялся, что такая должность существует.
— Oh ça! Vous êtes Français? Где вы родились?
— Нет-нет, мне всего восемнадцать, моя мать роска, я родился здесь же, — Гныщевич сообразил, что восемнадцатилетних начальников гвардии не бывает, не считая Твирина, в которого всё равно никто не верит. — До недавних пор гвардией руководил мой отец. Но я был лучшим, так что теперь…
— Я ничего не слышал о смене руководства гвардии. И почему вы не при мундире?
Из Порта они вышли прямиком в Припортовый район, где Охрана Петерберга тоже порезвилась — пусть и меньше, чем в Конторском.
— Недавняя пора началась позавчера, — серьёзнейшим голосом сообщил Гныщевич. Мсье Армавю притормозил и снова захлопал ресницами, натягивая маску заморского дурачка.
— Оh, мои соболезнования, — чирикнул он.
— Понимаете, почему меня отправили в одиночку? Лучше не привлекать к вашей персоне лишнего внимания… пока что. Думаю, не нужно объяснять, что мундир в такой ситуации мог бы нам обоим только навредить.
У них ведь ещё и мундиры есть, оказывается, у подлецов.
— J'entends bien, — мсье Армавю обвёл глазами картинную в своей разрухе, будто персонально для него заготовленную улицу. Улицу, где живёт Коленвал, сообразил Гныщевич. Видать, солдаты сочли её одним из рассадников крамолы.
— Что вы собираетесь делать, когда хэр Штерц передаст вам дела? — любезно — peut-être, даже светски — осведомился Гныщевич, поторапливая наместника в сторону Большого Скопнического.
— Этикет требует от меня сперва помочь хэру Штерцу добраться до родины, — ответил тот таким тоном, что стало совершенно ясно: думает он не об этикете, а о полном вступлении во власть. — После этого… Но что конкретно у вас творится? Такое чувство, будто здесь дошло до массового кровопролития…
— Помилуйте, — издал Гныщевич как можно более испуганный смешок, — будь это так, я бы ни за что не взял на себя ответственность довести вас в одиночку. Нет, всё началось со студенческого бунта — вы ведь знаете про новый налог Четвёртого Патриархата? На бездетность? Им, cela va sans dire, не понравилось. А потом город раскололся… Право, дойдёмте лучше до резиденции, я не такой хороший рассказчик, да и не обо всём осведомлён.
— А почему бездействует ваша Охрана?
— Наша Охрана, — Гныщевич оценил количество шинелей на Большом Скопническом и решил, что разумнее свернуть в Белый район и двигаться переулками, не выискивая приключений на свою голову, — связана Пактом о неагрессии.
— Pardo.. Простите?
— Командование не допускает их активно вмешиваться в конфликты, — пел Гныщевич, не представляя, каким будет следующее его слово. — Видите ли, среди Охраны хватает молодых людей, и они вооружены… Генералы опасаются, что рядовые превысят свои полномочия — а когда это делает вооружённый человек…
Оставалось только надеяться на то, что прямо сейчас на улице им не попадутся солдаты, занятые активным превышением полномочий. В таких ситуациях тавры соединяют большой палец с мизинцем — это вроде символизирует соединение неба и земли, после которого настанет всем мировая справедливость, или вроде того.
Убедившись, что мсье Армавю на его руки не смотрит, Гныщевич незаметно скользнул пальцами друг по другу.
Наместник же хмурился. Удивительно, сколько на его округлом лице, клубившемся вокруг носа пуховой периной, проступило вдруг жёсткости. Прям как у хэра Штерца, даже деревянней. Учат их, что ли, специально?
Если вдуматься, эта мысль была не так уж нелепа.
— Полный абсурд, — коротко бросил наместник, — складывается впечатление, что Охрана Петерберга… как это по-росски? Попустительствует. И кто решил не выпускать корабли? C’est un sabotage!
Гныщевич кротко промолчал.
— Первым делом следует возобновить полноценное сообщение с Европами. Немыслимо! Потом, конечно, призвать к ответу командование Охраны. После этого, полагаю, разберёмся с теми, кто бунтовал. Знаете, — прибавил мсье Армавю с неожиданно светлой улыбкой, — я ведь сюда сам вызвался, я большой поклонник Росской Конфедерации. Мне кажется, ваш путь вернее европейского… Мы зря отказались от препаратов против агрессии, от карательной формы. Ведь от отдельных больных элементов страдают простые люди, большинство простых, добрых людей. Поэтому агрессию надо подавлять в зародыше, вы согласны?
— Тогда я лишусь работы, — с нарочитой неуклюжестью пошутил Гныщевич.
Про себя же он подумал, что новый наместник — полная гнида. Есть такое свойство: чем больше человек говорит о благе простого народа, а особенно — чем больше о том размышляет, тем бóльшая он гнида.
— Ведь когда врач вырезает опухоль, он не действует агрессивно. Вот и антисоциальные элементы нужно вырезать — трезво, спокойно, без лишних эмоций. Вы ещё совсем молоды, но наверняка вам знакомо слово «Тумрань»… Скажу вам откровенно, до сих пор не понимаю, почему Союзное правительство пошло на попятный и признало Тумрань ошибкой. Подобная бесхребетность дозволительна пациенту, но никак не хирургу! Ведь согласитесь же вы, что подавляющие агрессию препараты, тем более газовые смеси — не только самый эффективный, но в некотором смысле и самый гуманный способ одолеть проблемные точки? Конечно, согласитесь. Здесь не может быть никаких сомнений: если бы не Тумрань, страшно и вообразить, в каком бы сейчас состоянии пребывала ваша страна…
— Если вы так уверены в своих воззрениях, зачем прикидываетесь простаком? — чересчур резко спросил Гныщевич и тут же поправился: — Pardonnez-moi, но я не мог не заметить…
— О, нет-нет, что вы, — немедленно заулыбался мсье Армавю, — я вовсе не прикидываюсь. Разве вы не согласны с тем, что я сказал? Это всё — суждения ума, но они касаются лишь больных элементов, а добрые люди заслуживают совершенно иного…
— Мы пришли, — прервал его Гныщевич, кивая на пункт из назначения. Мсье Армавю снова нахмурился:
— Разве мне не следует появиться в наместнической резиденции?
Кто ж знал, тварь ты такая, что ты себе её представляешь.
— Это и есть ваша резиденция, — лучезарно улыбнулся Гныщевич, — временная, разумеется. В целях безопасности мы решили…
— Ах, голубятня! — воскликнул мсье Армавю. — Вы проследили за такими мелочами! Очаровательно.
— Ну разумеется, — опустил глаза Гныщевич и аккуратно переместился за спину наместника. — Прошу вас.
— Разве у вас нет условного сигнала, если речь о безопасности?
— Даже ради безопасности не следует забывать про голубей и этикет. Я не смею вступать в резиденцию раньше вас.
Снисходительно улыбнувшись, мсье Армавю дёрнул ручку так, будто никогда не слышал о замках. Смутился, тренькнул кудрявым дверным колокольчиком.
Гныщевич ожидал увидеть слугу, но дверь открыл сам господин Солосье, коему он немедленно отгримасничал требование не разевать рот. Господин Солосье не изменился в лице и с лакейским поклоном отступил.
— Мой багаж доставят сюда?
— Да, носильщики прибудут через час, — Гныщевич прикрыл за собой дверь и как мог бесшумно нагнулся к голенищу.
— Не спешат, — бросил наместник, но больше ничего он бросить не успел. Нож Гныщевича оказался прямо возле его горла.
А дальше случилось непредвиденное. Гныщевич ожидал локтя в живот или удара по колену, но чего он не ожидал — так это что мсье Армавю легко и почти даже кокетливо ущипнёт его в самое что ни на есть причинное место. Издержки честных таврских боёв. Зашипев, Гныщевич инстинктивно согнулся, но инстинктивно же он превратил нож у горла в захват, в итоге повиснув у наместника на шее. Тут бы тому его и повалить, но страсть к l'esthétisme оказалась сильнее, и мсье Армавю попытался, судя по всему, ткнуть Гныщевича сложенными пальцами в глаз.
Повстречался он с опущенными полями шляпы.
— Это называется не единоборства, — прокряхтел Гныщевич съехавшим на сторону голосом, — это называется l'idiotie.
И полоснул наместнику ножом пониже ключиц. Неглубоко, для эффекта — и эффект сложился: мсье Армавю на секунду обмер, так что Гныщевич успел крепко схватить его за волосы и вернуть нож на положенное место.
— У меня есть над вами превосходство, — сквозь зубы процедил наместник. — Потому что я совершенно спокоен и не совершу ошибок эмоции.
Гныщевич выглянул из-за его плеча, встретился глазами с господином Солосье и, не убирая ножа, потрепал наместника по затылку.
— Non, мсье Армавю, это у меня есть превосходство, — хмыкнул он и развернул пленника лицом к хозяину Алмазов, — потому что у него есть из чего стрелять.
Заглянув в дуло выделанного перламутром револьвера, наместник обмяк. Оказывается, в переднюю подоспели и трое слуг — тоже при оружии.
— Лучше не дёргайтесь, — отечески улыбнулся господин Солосье и позвенел на пальце тонкими золочёными наручниками, явно выкованными для постельных утех.
