Предыдущая глава
Стоя у входа в «Пёсий двор» — незаметно, при вешалке, — Скопцов думал о том, что во всём белом свете у него одного может случиться столь нелепая беда. Глупое, глупейшее положение, от которого хоть беги прямиком назад, запирайся покрепче в собственной комнате. Даже смешно.
Дело обстояло вот как: в «Пёсий двор» Скопцова выманил Хикеракли, посулив громких посиделок и кутежа. Кутежа Скопцов не любил, но надо ведь иногда нос наружу выказывать? Да и потом, что есть в жизни дороже друзей — а уж похожи вы или разные, дело шестнадцатое.
И Хикеракли сегодня против обыкновения явился вовремя, устроился за большим круглым столом справа от входа, всего-то в двух шагах. Скопцова не примечал. Оно и понятно: подле него и Валов с Драминым сидели, и Гныщевич с графом Метелиным, и даже молчаливый Плеть. Кто из них не забыл озаботиться свободным стулом для Скопцова? Наверняка Валов, это он дорожит такими, в сущности, смешными формальностями.
Но вот какая неловкость — слева от входа, симметрично, за другим круглым столом сидел со своей компанией граф Набедренных. За’Бэй, господин Солосье, префект Мальвин и хэр Ройш что-то увлечённо обсуждали, тоже вокруг себя ничего не замечая. Скопцов же, кинув на них один только взгляд, немедленно уловил у себя желание подсесть вовсе не на заботливо приготовленный стул, а к тем, вторым, слева; и ему, конечно, немедленно стало от этого желания стыдно. Если уж его Хикеракли позвал, разве может он сесть не к Хикеракли? Но если уж усомнился, разве честно идти да приветствовать как ни в чём не бывало?
Эдакая глупость! И есть ведь люди, которые как-то это умеют — тут кивнуть, там махнуть, и со всеми-то приметиться, и никто не в обиде. А Скопцов стоит и переживает, вон и кабатчик на него уже косится.
За столом графа Набедренных, как обычно, речь велась о чём-то недостижимо высоком и прекрасном.
— …и фонтаны, и беседки, и львы с павлинами в этом грешном саду, — восторженно размахивал трубкой За’Бэй. — Белые!
— Львы тоже белые? — иронически поинтересовался Мальвин. Сидя, он имел манеру пригибаться вниз, будто искал во всём какой-то подвох.
— Белые!
Мальвин только усмехнулся. Молчанию продлиться не удалось, речь тут же подхватил господин Солосье — как всегда преувеличенно серьёзным тоном:
— Вот и батюшка подтвердил, что человек этот всегда был с причудами, жил уединённо, но роскошно. И явил как-то при заказе чрезвычайную осведомлённость в свойствах металлов и камней.
— Господин Солосье, к сплетням, которые успел собрать о лучших людях Европы ваш легендарный батюшка, я отношусь с величайшим уважением, но, помилуйте, осведомлённость в свойствах металлов есть похвальный признак эрудиции, не более, — хмыкнул хэр Ройш.
— Да говорю вам, мы тем летом пили с его… ну, вроде как слугой! Личным, получается, доктором, — не сдался За’Бэй. — А утром граф напросился на визит, и мы — тайком, конечно — всё увидели своими глазами!
— Так уж и всё? — скептически улыбнулся хэр Ройш.
— Граф, да скажите же ему!
Граф Набедренных отмахнулся, словно ему было недосуг.
— Не мешайте графу печалиться, это непочтительно, — укорил За’Бэя господин Солосье и немедленно вернулся к хэру Ройшу: — Я клянусь вам, этот человек бросил немалое своё состояние на поиски бессмертия.
— Вы фантазируете, Жорж, — не выдержал Мальвин. — Ну кто в наш просвещённый век будет вкладывать финансы в такую откровенную чепуху?
— В чепуху или не в чепуху, а вспоминаем мы сегодня о нём лишь потому, что до нас дошли вести о его кончине, — с ядовитым удовольствием отметил хэр Ройш.
— Да только из этого не следует, что неудачу он потерпел во всех своих начинаниях. Хэр Ройш, вы большой любитель раскапывать чужие тайны по переписке. Будьте так добры, расскажите мне, откуда произошёл его наследник. Давайте вернёмся к этой беседе, когда вы убедитесь, что матери…
Еле слышно вздохнув, господина Солосье вдруг прервал граф Набедренных. Говорил он со своей типической задумчивой улыбкой:
— А ведь Британия — остров, что даже хуже, чем город в кольце казарм. Как можно, хватаясь за поиски бессмертия, не просчитывать последствия? Встаёт ведь угроза чудовищного перенаселения.
Скопцов тоже вздохнул. Вот какая есть интересная оказия: так уж повелось нынче в Петерберге, что длинные волосы в моде и почёте именно у аристократов, а людям попроще вроде бы полагается стричься коротко. Сам он, конечно, относился именно к тем, кто попроще — что с того, что сын генерала, — а хвост всё равно отрастил, даже подвивал иногда украдкой. Красиво ведь, хотелось, вот и господин Солосье так же делал. И надо же было такому случиться, что не далее как сегодня утром Скопцов с кем-то в Академии неудачно столкнулся, извинился, а ему в ответ: «Прихвостень!».
Очень обидно сделалось, хоть и впрямь в «Пёсий двор» больше не ходи.
За правым же столом, в компании Хикеракли, тоже дискутировали — а вернее, ругались, и громко, что только не с посвистом:
— …и двоих детей. Сына и дочку, — чуть нетрезво мечтал Валов.
— Каких тебе двоих! Задохнёмся все, как говорится, под натиском немытых тел, — со смехом ткнул его в бок Хикеракли. — Наше человеческое сообщество пе-ре-на-се-ле-но. Видал, в каких условиях дети слуг живут? Это я ещё везучий, конюхам так и так в навозе ковыряться пристало — по роду деятельности.
— Что ж мне, из-за чужого неудобства от своих желаний отказываться? — возмутился Валов.
— Желаний, quelle absurdité, — неприязненно покосился на него Гныщевич. — Своим умом жить надо, а не детям жизнь по наследству ссуживать.
— Плохо, когда старшие младших в собственности держат, — кивнул неожиданно Плеть. — Так тоже бывает, но мало кто умеет. Научит’ся трудно.
— Разве кто говорит о собственности? — встрял Драмин. — Это ты сейчас приписал Коле то, чего он в виду не имел, и передёргиваешь. Можно же просто стремиться оставить след, можно хотеть родительской любви…
— Да я по лицу его вижу, что для него любовь — это институт правильный подобрать, — Гныщевич тряхнул перьями на шляпе, — по стопам запустить.
— Ну я вот по стопам прошёлся и, друг мой, не жалуюсь, никак нет-с, — стукнул кружкой пива по столу Хикеракли, — оченно оно мне сподручно вышло! Скажи, граф, тебе вот какой конюх любезней: свежий али тот, кого ещё папаша делу обучил?
Симметрично графу Набедренных граф Метелин смотрел в сторону и к разговору выказывал абсолютное презрение.
Полные противоположности. «Вы» и «ты». Павлины и навоз. Светловолосый, тихий граф Набедренных и жгучий брюнет граф Метелин с разбойными замашками — даже теперь, когда он бросил напрямую нарушать Пакт о неагрессии. Два совершенно разных, противопоставленных мира — и надо ж им было именно на Скопцове схлестнуться! То есть, конечно, не на нём лично — схлестнула и пересекла их Академия, просто само собой так вышло, что они все естественным образом разделились, а ему выбрать правильный столик, правильный вариант не получается, потому как непременно кто-нибудь да обидится.
— Скопцов! Ты чего тут… Привет, Хикеракли! — раздалось из-за спины, и Скопцов инстинктивно посторонился.
— Мальчик Приблев! — немедленно воскликнули за правым столом. — Conseil pour l'avenir: политически неверно не здороваться первым делом с начальником.
Приблев широко улыбнулся, мимоходом протягивая руку Скопцову. Тот руку спешно пожал, и, наверное, никому и не бросилось в глаза, что пришли они не вдвоём. Разумеется, дальше медлить было нельзя, и оба уселись за правым столом, метелинским. Приблев совершенно сверкал, смеялся, со всеми здоровался, а путаницы в стульях не случилось — второй естественно материализовался по необходимости. Перед обоими пришедшими возникли кружки пива.
— У меня для вас такие новости, такие… А может, и не новости вовсе, но всё равно интересно, — не мог сдержаться Приблев. В последнее время он сменил свои очки на похожие, только почему-то с цветными, ярко-жёлтыми стёклами. Это выглядело одновременно очень молодо и очень взросло; так выглядело, как будто он молодился, хотя молодиться ему, конечно, было пока что вовсе незачем. И может, именно из-за этих по-европейски жёлтых стёкол сейчас и казалось, будто энергия хлещет из него совсем уж через край. Приблев с лёгким смущением объяснил, что, вообще говоря, вовсе ему не полагается рассказывать того, что он сейчас расскажет, но как тут удержишься, тем более что и беды никакой не выйдет, а толк, наоборот, имеется.
Сплетничать то есть надумал. Скопцов сплетни не любил — а с другой стороны, всё равно ведь все этим грешат, верно? Он и сам, в конце концов, тем ещё выходит сплетником. Если уж чужие кости мыть, то лучше вот так — с улыбкой и энтузиазмом, чем от желчи изводиться.
— Только… Новости мои — они про Браду, то есть про мистера Брэда Джексона. И её беременность. Я ведь не то чтобы врач, но учусь, и мне подумалось… — Приблев выразительно покосился за соседний стол.
Метелин сфокусировал взгляд, будто впервые заметив, что рядом с ним вообще кто-то находится. Хикеракли же понял намёк мгновенно, каким-то чрезвычайно лихим движением провернул свой стул на одной ножке — и уже обращался ко второй компании:
— Хэй-хэй-хэр Ройш! Господин префект и прочие! Идите сюда, от нашего стола вашему кое-что имеется.
Прерванный на полуслове граф Набедренных слегка сбился, и господин Солосье тут же выразил некоторое досадливое неудовольствие — быстро его, впрочем, скрыв.
— Кто вас учил дипломатии? — засмеялся За’Бэй. — Хотите переговоров — высылайте переговорщика!
Хикеракли вскочил, нетрезво качнулся, чуть не снёс соседний стол, но превратил падение в довольно ловкий пируэт, разве что на руках не прошёлся. Дальше следовал и вовсе спектакль: не в силах выбрать, с какой стороны пустующий стол лучше обойти, Хикеракли одной рукой сдвинул его в сторону и пошёл расхлябанной походкой, аккуратно отпинывая со своего пути стулья. Длилась эта комедия целую минуту, не меньше, и целую минуту все заворожённо её созерцали.
Добравшись до стола графа Набедренных, Хикеракли низко поклонился.
— Вы только голову не расшибите! — притворно охнул господин Солосье. — Подле нашего стола.
— Расплачиваться-то за ущерб заведению доведётся не тебе, особенно репутацией, — хмыкнул хэр Ройш.
Хикеракли, которого, кажется, от поклона слегка замутило, посмотрел на них с выделанной скукой.
— Эт-самое, — буркнул он, — у нас там толкуют о беременности Брэда Джексона. У вас тут вроде есть один такой, от которого она, по собственному, так сказать, признанию, понесла. Если интересно, сдвигайте столы без меня, я водички глотну пока, пожалуй.
Граф Набедренных картинно прикрыл глаза ладонью.
— Из каких, однако же, неожиданных мест может протягиваться рука помощи, — не без яда заметил господин Солосье. А впрочем, и без настоящего яда: конечно, на правый стол он и до явления «переговорщика» косился слишком уж часто, но при этом ведь не скрывал, что завидует чужому заводу и чужому делу, а теперь, может быть, и чужой осведомлённости. Однако же не давал зависти себя отравить, подходил к ней трезво.
За’Бэй вскочил и примерился к столу:
— Давно пора! Граф, ну что же вы смотрите сновидения, очнитесь, который день уже вам талдычу: надо что-то решать. Поглядите, сколько сочувствующих.
Граф Набедренных лишь ещё раз вздохнул.
Но столы сдвинулись — ровно посередине, напротив входа, как и подобает, наверное, для полной символической красоты. Префект Мальвин созерцал процедуру настороженно, снова ожидая подвоха — или, скорее, конфликтов из-за социальной и личной несовместимости. Хэр Ройш проявлял живейший интерес и, кажется, даже выказывал удовольствие подобным поворотом дел. Приблев немного смущался такому количеству движений из-за его желания выступать на предельно широкую публику; Гныщевич щурился оценивающе и с лёгким любопытством.
А Скопцов думал: в самом деле, это ведь так очевидно! Когда не можешь выбрать из двух вариантов, отыщи третий, а лучше — найди способ сделать так, чтобы он сам из первых двух произошёл. Ведь не он же один стоял на глупом будто бы перепутье; хэр Ройш приятельствует с Хикеракли, граф Метелин волей-неволей знается с графом Набедренных, За’Бэй — сосед Гныщевича, а тот с Приблевым ходил за декорациями для автомобилей как раз к отцу господина Солосье… Все они, выходит, повязаны, и не только Академией, в том и дело, что не только! Жизни как-то сами собой сплетаются, и все друг друга знают, все когда-нибудь вместе да выпивали, и, пожалуй, с самого начала не стоило за два стола рассаживаться.
Это ведь приятно и просто — сдвинуть столы. Будто так и должно было быть с самого начала. Будто это начало и есть.
— История не то чтобы длинная, да и вы сами, возможно, уже догадываетесь, но я зато могу подтвердить конкретными фактами, — преодолев смущение, начал Приблев, когда все расселись. — Я не со всеми представлен… Меня, ха, называют Приблевым, но вообще-то моя фамилия Придлев, Сандрий Придлев, я учусь в институте имени Штейгеля. На врача, значит, учусь. И из этого есть одно логическое следствие: дела врачебные меня иногда касаются. Вот и дело мистера Брэда Джексона коснулось. Не совсем меня — меня, собственно, Хикеракли попросил узнать… Господин граф и, гм, господин граф, на какое именно время сия сударыня грешила в смысле, ну, момента зачатия?
Повисло напряжённое молчание.
— На февраль, — очень неохотно буркнул граф Метелин.
Граф Набедренных с тихим вздохом кивнул. Кажется, он слегка покраснел.
— Ну да. Но на самом деле она обращалась к студентам-медикам ещё в январе — с просьбой подтвердить беременность. То есть тогда уже сама не особо сомневалась. Обратите внимание, кстати, на верность мысли! Да, конечно, в Петерберге есть подпольные аптекари и ещё… другие конторы, но разве их сыщешь? А официально она никуда пойти не могла. Вот и нашла себе кого помоложе, подружилась, попросила осмотреть просто так, без документов. Ей ведь многого не надо было, тут и студенты сошли. Вот такая у меня история! Ничего чрезвычайно нового, но могу собственным именем твёрдо заверить, что забеременела она в конце того года, так что вы, господин граф и господин граф, к этому уж наверняка непричастны.
Все, чуть опешивши, молчали. Нет ничего неожиданного в том, что всеобщее внимание как-то само собой перевелось именно на графов, но те не торопились ответить. Граф Набедренных теперь уж совершенно определённо покраснел, а граф Метелин будто находился в некоторой прострации, даже и неясно было, полностью ли он разобрал содержание речи Приблева.
— Постойте, господин Придлев. К графу Метелину эта дама тоже обращалась? С теми же самыми россказнями? — серьёзным, каким-то официальным тоном переспросил Мальвин.
— Что ж тут неясного? — влез по своей привычке Хикеракли. — Всё одно, всё, понимаете, как по маслу. Выпили-с оне с графом, развлеклись по-людски, всякое ж бывает, а потом бац! — и уже дитятко. А который из графов, это разве важно?
— Значит, вот этот вот акт совместных возлияний с графом… с обоими графами — отнюдь не случайность, а вовсе даже продуманная стратегия? — ещё раз уточнил Мальвин.
— Выходит, что так, — поспешил кивнуть Приблев. — То есть с сугубо логической точки зрения, конечно, совпадения исключать нельзя, но, как я уже обозначил, беременность свою она заметила и подтвердила ещё в январе, а теперь указывает на февраль. В этом, как видите, уже есть обман…
— А история с обоими графами такая похожая, — хмыкнул Гныщевич, — coïncidence, ха!
— Немыслимая наглость! — возмущённо воскликнул граф Набедренных.
— Абсолютно поддерживаю, — кивнул Валов, — столь цинично пользоваться доверием и своим телом…
— …немыслимая наглость, — перебил его граф Набедренных, — склонять приличных людей к непотребствам, прикидываясь юношей!
Справа раздался общий смешок, да и на левой стороне За’Бэй хихикнул. Скопцов почувствовал, что теперь краснеет и сам. Столь беззастенчивое обсуждение интимных, вообще говоря, вопросов на него давило.
— Ну а что с неё, бедненькой, взять? — предался комедии Хикеракли. — Понесла, видать, от такого, с которого ни мяса, ни молока. Говорят, и замужества ведь не хотела, да? Только дитятко пристроить. А куда его пристроишь, как не к графам нашим — людям богатым, со статусом, они и не загубят, и воспитание дадут, а уж вокруг пальца обвести — дело минутное, и никто не в обиде…
— А ведь хороша, аферистка! — со смехом хлопнул Гныщевич по столу ладонью. — Ей-ей, хороша! Parole d'homme, мне жаль, что у неё не вышло.
— Что же в этом хорошего? — нахмурился Мальвин.
— А ты сам посуди. Жизнь её поставила в скверное положение. Мы с вами по девкам гуляем? Гуляем. А последствия — их. Но она не заныла, жаловаться не стала, а наоборот, положение своё себе же на пользу вывернула. И ведь как — по уму! Ей бы проще в нашем городе было, pour sûr, сыскать того, кто б её в жёны взял. Но ей в жёны не надо, у неё свои чёткие представления. Широко берёт, проиграться не боится! Ради достижения своих целей честью, совестью и добрым именем поступиться не испугалась. Всем бы так.
— И цвели бы в нашем городе обман и продажа тела ещё более пышным цветом, чем теперь, — недовольно заметил хэр Ройш.
— А ты, честный мой, против обмана? — мгновенно прищурился Гныщевич.
— Я против людей, склонных для достижения своих целей играть на самых примитивных инстинктах — например на похоти. Если вывести за скобки тех, кого тянет поступиться честью, совестью и прочим просто ради того, чтобы поступиться, остаются те, кому следует быть разборчивыми в методах.
— А разбирает-то кто? Ты?
— Простая логика. В том, что в молодом человеке определённого возраста легко пробудить тягу к сношению, нет ровным счётом никакой её заслуги. А раз заслуги нет, то и достижение ей не принадлежит, да и не достижение это вовсе. И в нашем городе имеется целая категория людей, любящих таким вот безыскусным способом паразитировать на человеческих слабостях и пожинающих за это плоды, их скромным умственным навыкам несоразмерные.
Гныщевич опять рассмеялся.
— Да ты посмотри на наших графов, «не достижение»! Что до других, то и молодцы. Девкам и так непросто, у них один путь в люди выбиться — partie décent сыскать. Уж кто насколько талантлив, той такой жених и выпадет. А что обманом и хитростью — так ведь они не просили девками рождаться. У которой ума хватает наперекор пойти и на чужих инстинктах приподняться, та и заслужила!
— А что в таком случае с протеже? С юношами, прибегающими к тем же методам?
— То же и с ними, — не запнулся Гныщевич. — Нет плохих средств, а ежели у кого хватит дурости тебе за то, что подстилаешься, давать чего хочешь, то с такой находкой можно только поздравить.
На сей раз смешок издал уже хэр Ройш.
— Что же вы, и сами бы ради достижения желаемого под кого-нибудь, как вы выражаетесь, подстелились? В прямом и физиологическом смысле?
— У меня других талантов хватает, — чуть сбился Гныщевич, но потом ухмыльнулся: — Я б нашёл того, кто подстелится за меня.
Скопцов поймал себя на том, что только хлопает глазами: снова «вы» и «ты», павлины и навоз. Если посмотреть со стороны, мысль о том, что дальний, но всё же родственник германских герцогов может на равных спорить с мальчишкой из Порта, казалась совершенно абсурдной. И всё же ни одного из них это совершенно не смущало: распалившийся Гныщевич купался во всеобщем внимании и совсем не скрывал желания переговорить собеседника, а хэр Ройш откинулся на стуле, сложил пальцы домиком и чуть ими друг о друга постукивал — наоборот, пытаясь свой интерес к беседе прикрыть.
А они даже не представлены. Да, наверняка имена их друг другу известны, но существуют ведь формальности, без которых очень неуютно переступать определённые границы, и уж точно не следует горячиться, ехидничать и поддевать. Наверное, подумал Скопцов, в этом и состоит суть Академии: кто ты, зачем ты здесь, какие твои чаяния — не так и важно, если спор хорошо зашёл, вечер долог, а на любое твоё слово у кого-нибудь отыщется ответное, не хуже. И не всегда складная речь Гныщевича вовсе не мешает хэру Ройшу, а манера того говорить как по писаному не раздражает Гныщевича.
Удивительно. Удивительно и — утопично.
И, пожалуй, бесценно.
— Вы знаете, господа, вопрос средств в приключившейся неприятности всё ж таки третьестепенен, — покачал головой Мальвин. — Если уж вам так любезно вгрызаться в нравственные основания, тут надобно не методы, а цель обсуждать. Разве ж это дело — чужого ребёнка обманом подкидывать на содержание?
Краем глаза Скопцов заметил, как дёрнулось лицо графа Метелина. Они случайно пересеклись взглядами, и граф с поспешной злобой отвернулся. У Скопцова ёкнуло сердце.
— Совершенно не дело, — охотно кивнул Драмин, — это нечестно по отношению к ребёнку. Всё-таки кровная связь существует, ну или может существовать. Одно дело — если и ребёнок, и его, получается, опекун знают, что быть её не должно. Они в таком случае никакого, гм, родственного тепла и не будут искать. Тогда и отношения могут выйти замечательными, для всех сторон положительными. Но если обман — если отец полагает, что сын его, а сын — что его отец, то ведь не сложится! Будет казаться, что чего-то не хватает, и оба так и не поймут, что и быть-то ничего не должно.
Господин Солосье, услышав про родственные чувства, только возвёл глаза — кажется, эти материи казались ему глупостью. Но вслух он об этом высказываться не стал, а довольно энергично заговорил о другом:
— Если бы аферу с какими людьми попроще проворачивали, не так оно и важно — родной или не родной ребёнок. Но для аристократии самые плачевные последствия возможны! Мне о, кхм, симилярном европейском опыте батюшка рассказывал, — господин Солосье обернулся к Приблеву: — Простите, запамятовал, как к вам обращаться…
— Можно просто Приблев, — смутился тот.
— Так вот, господин Приблев, вы ведь смогли разузнать об истинном положении вещей? Смогли, да и нам всем рассказали. А есть ещё люди, от которых вы сами сведения получили, — те, кто осматривал, те, к кому она обратилась за советом, куда именно идти… Наверняка же круг лиц, которым известна тайна, не слишком-то и узок. А вдруг кто-то из этого круга возжелал бы выгоды для себя? Признал бы, допустим, граф Набедренных без женитьбы ребёнка своим наследником — а к совершеннолетию появляется шантажист, готовый доказать отсутствие родства. Можно очутиться в положении самом незавидном, если обладаешь капиталом или общественным весом, а уверенности в кровной связи с детьми не имеешь.
— Будто б её можно иметь. Рождение детей — таинство за восьмью печатями, — с некоей почти печалью пробормотал граф Набедренных, а потом прибавил совсем в сторону: — Будь оно неладно.
— Уверенность — это, конечно, важно, чего уж важнее, — Хикеракли склонил голову на сторону, — да рожать-то не тебе. А ты знаешь, сколько женщин родами умирают? Нынче стало помягче, поскольку пилюль поменьше, а всё равно здоровьишка после экс-пе-ри-мен-тов государственных не хватает. И потом — это великий, так сказать, парадокс, — город-то по-прежнему перенаселён. Как по мне, если ребёнка подкинули, тут радоваться надо, что самому мурыжиться с этим делом не придётся, граф или не граф.
Говоря всё это, Хикеракли в определённый момент вдруг как-то чересчур прямо глянул на Скопцова, и тому стало совершенно ясно, что говорит он не за себя — да и зачем ему, его такие беды вовсе не интересуют. Зато он знает, как болезненно знаком сей петербержский парадокс Скопцову.
Когда ему исполнилось десять, Еглае было уже двадцать два — огромная разница в возрасте, наверняка и сгубившая их мать вскоре после вторых родов. Еглая не мудрствовала, вышла замуж за одного из солдат Охраны Петерберга, человека честного и к поиску полезных связей не склонного. Отец её выбор одобрил, да и сам маленький Дима Скворцов за сестру сердечно радовался. Когда стало известно, что быть ему дядей, очень веселился — это ведь такое взрослое название!
Еглая не умерла родами, нет; вся отцовская сила, кажется, досталась именно ей, а не брату. Да только сила телесная — ещё не есть сила душевная.
Отец поступил честно. Он пришёл к десятилетнему Диме, усадил его за стол, сел сам, выпил. «Это пилюли, — объяснял он чужим, неживым голосом. — С них воротит… Эх, да не легче ведь, что их больше всем пить не надо! Следы-то, понимаешь, следы остаются! В организмах. А младенцы… Ну ведь правда же, правда на них смотреть страшно. Говорят, когда женщина родила, она их непременно любит, а я, да простит меня леший, я ведь даже понимаю Еглаюшку нашу. Когда смотришь… Смотришь и думаешь, что вот это — из тебя, что в тебе человек сидел, живой, ведь и правда умом тронуться не зазорно».
Десятилетний Дима всё это с терзающей ясностью сознавал.
«Виноваты мы, видать, Димка, что-то не так сделали, раз не живётся в роде Скворцовых женщинам, — тоскливо бормотал отец. — Хотя что мы! В Росской Конфедерации не живётся. А ведь без них… Эх, Димка!»
И заплакал.
Вдовец Еглаи, солдат, от дочки, конечно, не отказался, но и уследить за ней не мог — отдали в интернат, «подальше от рода Скворцовых», навещал он её иногда. Только и повелел, что назвать в честь матери — тоже Еглаей. Скопцов и сам её частенько видел: очаровательнейшая улыбчивая девчурка с боевым, в деда, характером и зелёными-зелёными глазами. Конечно, она полагала, что мать её умерла родами — да не очень о том и переживала, в детские годы подобное разве кого волнует?
И, конечно, правды она не узнает.
Никто не заслуживает знать, что его собственная мать повесилась от одной только мысли, что тебя родила.
— Ну слушайте, парадоксы демографические — это одно, а я же совершенно о другом толкую! — объяснял тем временем господин Солосье Хикеракли, не замечая, к счастью, переживаний Скопцова. — Боязно, что за первой аферой ещё сорок восемь прыщами вскочат. Ну кто ж откажется от лёгкой наживы, шантажом добываемой? Пара слов, одно письмецо какое-нибудь завалящее, признание осматривавшего студента — и всё, живи себе в золоте да алмазах, если жертве репутация дорога.
— Не скажите, — вырвалось у Скопцова, и он сам себе удивился — и услышал, как неприятно дрожит его голос, — парадоксы демографические ведь нельзя оторвать от… другого. То, что ситуации вроде нынешней случаются, уже говорит… Ведь нельзя же думать о благосостоянии аристократов и уверенности в родстве — а это, о, это важные вещи, я не спорю! — но нельзя думать о них и забывать о том, с какой… с какими сложностями они сопряжены, как болезнен для росов этот вопрос!
— Так мы и не о росской женщине говорим, — с лёгким раздражением бросил господин Солосье, но мгновенно поправился: — Впрочем, нет, неважно, что это я! Вы всё верно излагаете — вопрос наиделикатнейший, конечно. Тем и жутко, что вся афера на такой завязана!
Скопцов улыбнулся и хотел было сказать, что с ним вовсе не нужно настолько уж деликатничать, но не успел, потому что Хикеракли громко загоготал:
— Экий ты, господин Солосье, ты ж моё золотце! И о том подумать успел, как ситуацию вывернуть, чтоб себе алмазов раздобыть, и о том, как нежных мира сего не обидеть, неосторожным словечком-то не задеть! А я уж решил, у тебя только ювелирное дело в крови, — господин Солосье открыл рот, чтобы нечто с негодованием ответить, но Хикеракли снова перебил, замахав руками: — Нет-нет, не серчайте, господин Зо-лот-це, вы ж мне так весь образ попортите. Золотой вы человек!
Господин Солосье возмущённо искал подходящую реплику, но на сей раз его перебил хэр Ройш:
— Не переживайте, господин, гм, Золотце, он мог вас и куда хуже обозвать. Например, Гныщевичем. Трудно что-нибудь поделать с тем, что досуг этого человека за пределами пьянства заключается в выдумывании нелепых имён и названий объектам и субъектам окружающей действительности.
Ремарка эта была исключительно едкой, но Скопцов с приятным удивлением уловил в ней определённую теплоту, даже ласку. Так шутят давние друзья и крепкие приятели — и если первыми Хикеракли и хэр Ройш определённо не являлись, то могло же случиться так, что успели стать вторыми? А ведь это тоже со стороны абсурд.
Но абсурд это, только если смотреть поверху. А если приглядеться внимательнее, то заметно, что, к примеру, и разноцветные сапоги Хикеракли, и неаристократически короткая стрижка хэра Ройша есть проявление некоей непокорности — здравому ли смыслу, привычному ли укладу, не столь важно. Если не судить по обёртке, то ясно, что самым неожиданным людям иногда будто судьбой предписано сойтись, только редко это бывает, потому что мало кто готов без страха нутро своё выложить.
И выходит, главная ценность Академии именно в том и состоит, что вот так просто, в «Пёсьем дворе» под кружку пива, без исповедей и надрыва, она выворачивает людей наизнанку, позволяя им минуть обёртки и заметить друг в друге то, что куда как обёрток важнее.
