Глава 36. Опека

Ах, до чего просто было завернуть в один из бараков Северной части, обратиться вежливо к полковнику Шкёву и уверенным голосом, будто расспросы сами собой разумеются, разузнать, что же творится в городе! Скопцов вовсе не ожидал подобной простоты — потому, видно, что за прошедшие два года казармы окончательно перестали быть ему родным домом, сменились на общежитие Академии, и что с того, сколько раз в неделю он заходил к отцу? Когда же сегодня шёл, мерещилось, что непременно задержат, правды не раскроют, а вместо того выгонят или арестуют.

Да ведь и следовало бы.

В отсутствие отца полковник Шкёв просто попался под руку. Полковником он служил у Йорба, но капитаном когда-то был у Скворцова, а потому Скопцов с детства знал его лично. Сегодня же Шкёв и вовсе отыскался в Северной части, у Стошева.

На площади Скопцов не был — специально плутал от Людского до казарм кругом, широким кругом, словно на соседней улочке могло до него дотянуться… что-то.

Может, страх, а может, мысль о том, что это сделал отец.

Его родной отец, так плакавший из-за смерти единственной дочери, совсем забыл подумать о том, что члены Городского совета тоже для кого-то были единственными.

И нарочно шёл Скопцов подальше от отца — до части Северной.

Полковник Шкёв до полковника дослужился не только выучкой, но и особенной какой-то насупленной честностью, а потому перед Скопцовым юлить не стал, отвечал прямо. Советовал на ночь остаться в казармах, не искушать лешего. Советовал дождаться отца.

Скопцов вежливо распрощался.

«А зря ты в свои академии вцепился, вот что, — с отеческой прямой фамильярностью посетовал Шкёв. — Был бы сейчас при погонах и на коне. Как поуляжется, кончай дурака валять, возвращайся в казармы! Видишь же, тут самое для мужчины место».

Скопцов молча развернулся и тем же до глупого кружным путём направился в Алмазы.

В Алмазах было пусто и притом немыслимым образом всё равно суетливо. Нашлись там только господин Солосье-старший, граф Набедренных и За’Бэй, но и втроём они умудрялись создавать беспрестанное какое-то движение. А вот слуги, как ни странно, на глаза не попадались: точно в лучших аристократических домах, они возникали, когда нужно, из воздуха, по кивку господина Солосье передвигали графу прямо в гостиную стол и вновь исчезали. Граф же прятался за порхающими кипами бумаг и чернильницами, строчил кому-то нескончаемые письма и нескончаемо же вздыхал.

— У него верфи, — жизнерадостно пояснил За’Бэй, когда воздушные руки слуг поставили перед Скопцовым чай, — теперь не шесть, а пять, но всё равно верфи. А где верфи — там управляющие, а где управляющие — там указания управляющим. Но работать в кабинете господина Солосье он отказывается.

— Раз уж вы меня, пользуясь моим мягкосердечием, заточили, — граф не поднял глаз от бумаг, — я предпочту самое потенциально людное место моей темницы. Мало ли что ещё стрясётся.

— Вас заточили… разумно, — извиняющимся тоном проговорил Скопцов. — Ситуация очень неспокойная, и именно аристократы сейчас вызывают у всех повышенный интерес. В самом деле, не стоит попусту рисковать.

— Да за что охотиться на аристократов в Петерберге? — в комнату бодро вошёл господин Солосье с кофейной чашкой в одной руке и эклером в другой. — Тут ведь даже феодализм какой-то игрушечный, аристократам принадлежат предприятия и земли, но никак не люди. А вот довелось мне лет сорок назад застрять в одном европейском королевстве в интересный момент — вы ведь историю изучаете, понимаете, о чём я? Я, конечно, поучаствовал в меру сил, представляю, так сказать, процесс изнутри. Ну и вот: настоящий государственный переворот в стране с настоящей монархией — это и правда для аристократов опасность, когда травят просто за титул. Яд ведь совершенно, совершенно неагрессивен, — лукаво усмехнулся он. — Сейчас же будут бросаться просто на всех, кто богат, — как бросаются везде и всегда. Так что вам, граф, если вы очень захотите нас покинуть, вполне хватит одёжи поскромнее. У меня, уверен, отыщется…

— Всё немного сложнее, — деликатно поправил Скопцов. — Видите ли, безотносительно к действительному влиянию аристократов, в Городской совет всё равно могут… могли входить только они, а это вызывает определённую предвзятость. Это с одной стороны. А с другой, я выяснил, что командование Охраны Петерберга нуждается в лояльной аристократии, и вы, граф, у них в списке кандидатов. Вот только не уверен я, что это то внимание, которого следует искать…

— Чему, говорите, лояльной? — нежно улыбнулся своим письменам граф.

Краткий его вопрос суть проблемы открывал удивительно точно, и Скопцов невольно с иронией рассмеялся:

— Неким неназванным идеалам благого будущего. — Он вновь посерьёзнел. — Но, граф, даже если б вы и были им лояльны… Видите ли, командование Охраны Петерберга вроде и собирается созывать на место Городского совета некий новый совещательный орган, куда вас бы пригласили, но собирается… Ну, знаете, в будущем. Благом, да… А главное, я вовсе не уверен, что солдаты разделяют их воззрения. Боюсь, тут есть опасность явиться к тем, кто позовёт с добрыми намерениями, но попасть под удар тех, кто таковых не имеет.

Это была спасительная мысль — мысль, что расправу учинили простые солдаты, пусть и с молчаливого согласия генералов, но всё же простые солдаты. И, понял вдруг Скопцов, спасительной она была с двух сторон.

С одной стороны, если это простые солдаты, то дело не в отце, не в его руках, не в его решении, он просто проявил слабость.

С другой, если это простые солдаты — то это только солдаты, это не все люди таковы, не все готовы кинуться на любого богатого, на любого титулованного, на любого беззащитного, чуть только ослабнут удила.

Это была спасительная мысль, и сегодня Скопцов предпочитал в неё верить.

— Граф, заклинаю вас, прекратите тянуть время, — За’Бэй склонился над другом и с решимостью выдернул у него из-под локтя исписанные листы, — всю свою мудрость не изложите, надо когда-нибудь и отослать. Распишитесь, я сыщу курьера.

— Не стоит, господин За’Бэй, — мгновенно и как-то хищно отреагировал господин Солосье. — Курьером вполне способен поработать кто-нибудь из моих слуг, а если вы в них вдруг сомневаетесь, всё же позвольте побегать за посыльным мне.

За’Бэй горестно всплеснул руками.

— Да ведь я же не граф, мне-то где взять сил в четырёх стенах сидеть! Мне ведь тоже интересно, у меня там приятели…

— У вас, простите уж, не приятели, а национальность на лбу написана, — грубовато отрезал господин Солосье, но немедленно смягчился: — Думаете, иностранцы сейчас рискуют меньше аристократов? Вы же член Революционного Комитета, — прибавил он с незлой насмешливостью, — займитесь лучше стратегическим планированием.

Скопцов господина Солосье наблюдал совсем недавно, но подумалось вдруг, что есть в нём нечто общее с полковником Шкёвым — тоже знакомцем неблизким, но сегодня вспомнившимся. Некая такая отцовскость, добродушная снисходительность, которой — так уж вышло — не имелось у генерала Скворцова.

А в другом зато господин Солосье от Шкёва отличался: умел он быть одновременно хозяином и слугой, ничуть такой ролью не смущаясь, умел быть ниже и незаметней, отпирать другим двери и бегать за курьерами, прикрывая тем свою опеку. Он, верно, думал, что юнцам опека претит, и уж наверняка — что они не заметят.

Да только разве ж может человек не заметить, каким твёрдым, пусть и вежливым движением господин Солосье у За’Бэя из рук письма забрал?

У самого Скопцова никогда толком не было дома — или, вернее, не так: комната в казармах до недавних пор оставалась ему драгоценной и родной, но нельзя ведь в самом деле поставить люльку при ружьях! Уж конечно, детство его прошло не так, как у тех, кто жил с родителями в обыкновенных городских квартирах или даже особняках, и, конечно, трудно читать, когда прямо под окном непременно на самом интересном месте проходят учения. А о доме, об уединении нередко мечталось — и тем удивительней было сознавать, насколько те, кому оно выпало, им не дорожат.

Ведь Алмазы — это ларчик с диковинным замком, тут буквально в отделке драгоценные камни, а в кладовки «соваться не стоит — уж простите, не хочу вас лично знакомить со своими методами предохранения». Скопцов, впервые в Алмазы зашедши, всё не мог удержать совершенно младенческого восторга, когда Золотце гордо знакомил его с двойными ящиками секретеров, потайной дверью на чердак и прочими причудами. И понятно, что золочёная клетка — тоже клетка; непонятно, как можно в такую клетку всех на свете пускать за одно только прозвание «Революционный Комитет».

Как их можно в сердце своё пускать, как можно, лишь несколько раз за два года За’Бэя увидав, уже о его безопасности печься.

Изумительное у господина Солосье великодушие, и тем изумительней, что он его не то чтобы скрывает, но будто переставляет на антресоли, в задний ряд, за книги, чтоб на глазах не маячило.

Вот и сейчас ведь — даже сам Скопцов пришёл сюда как домой, совершенно не задумавшись о том, есть в Алмазах Золотце или нет, и, как дома, его приняли без расспросов, без церемоний.

Отец иронически называл комнату Скопцова в казармах европейским словом «штаб», но он ошибся.

Штаб — это Алмазы.

— А где, прошу прощения, господин Золотце? — несмело почему-то поинтересовался Скопцов, будто лез в какие интимности. — Я, откровенно говоря, ожидал застать здесь в первую очередь его.

— В Порту, — с готовностью хмыкнул За’Бэй, который рад был, раз уж не удалось улизнуть, хотя бы поговорить. — Вы же знаете, у него там… — он нарисовал руками в воздухе замысловатую фигуру.

Господин Солосье беззвучно усмехнулся, забрал у графа последнее письмо и беззвучно же притворил за собой дверь.

— Наследие лорда Пэттикота? — уточнил Скопцов и получил в ответ решительный кивок.

Сам Скопцов слышал о наследии лорда Пэттикота в самых общих чертах, а в детали предпочитал не напрашиваться, потому что, казалось ему, нельзя погрузиться в такие детали и не лишиться рассудка.

Знал, что у Золотца есть некие британские алхимики, которые будто бы открыли способ создавать искусственных людей — совершеннейшая фантазия! Знал, что алхимики эти живут в Порту, по-своему у Золотца в рабстве, но вроде не жалуются, поскольку что-то с ними такое лорд Пэттикот страшное сделал, что они теперь только и рады просто продолжать своё дело. Знал, что Золотце по поводу этому не философствует, а использует своё личное колдовство в сугубо практических целях.

И, наверное, потому, что сам избавитель алхимиков к ним так повседневно относился, Скопцову тоже не виделось в этом ничего сверхъестественного. Наверное, потому сейчас он думал вовсе не о том, возможна ли подобная фантазия в природе и как, а о том, что тяжело в минуту смуты владельцам — любого имущества, но особенно ценного да богатого. Им ведь не только за себя приходится переживать, но и за верфи, и за алхимическую лабораторию, и за завод…

А с другой стороны, разве отыщется в мире человек, который в минуту смуты переживал бы только за себя? Ведь у каждого есть что-то дорогое, а значит, каждый чем-то владеет — пусть и не верфями, а привязанностью, скажем, или даже любовью.

С третьей же стороны, человека стоимостью в верфь, то есть оскописта Вени, в Алмазах не наблюдалось. Скопцов подавил вздох.

Идеализм ведь это — в самом деле верить, что люди людям дороже, чем предметы. Мало таких людей, ужасающе мало.

Предметы.

Как сложно поверить, что они способны сводить с ума, и как глупо это отрицать!

— Господа, я не хочу показаться трусом или нервнобольным, но… Это может прозвучать нелепо, но мы скрываемся от городских беспокойств в доме, по самую крышу набитом драгоценностями. — Скопцов покосился на дверь. — Господин Солосье сказал, что могут начаться грабежи богатых, и, боюсь, он прав. Но не находите ли вы, что сам господин Солосье и Алмазы тут — первая кандидатура?

— Вы только озвучьте все свои опасения до тех пор, как вернётся сын господина Солосье, — тепло улыбнулся граф. — Он, знаете ли, непременно бы оскорбился факту беспокойства. Разве он вам никогда не хвастал презрением к неагрессии в этом доме? Тут даже повар стрелять обучен.

— И уже при револьвере! — За’Бэй изобразил пальцем выстрел. — Я убедился. Не мог же я графа привести в не заслуживающее доверия укрытие.

Скопцов тотчас почувствовал, как глуп был его вопрос, — ведь За’Бэй и правда никогда не привёл бы графа в дом, где ему может грозить беда. В минуту особого вдохновения графу способна грозить беда из-за лестниц, косяков и хитрых дверных проёмов, но За’Бэй всегда умудряется его оберечь — что За’Бэю расстрел Городского совета!

Это тоже — опека.

В передней раздался шум, и Скопцов вздрогнул, но зазря: это всего лишь префект Мальвин явился в Алмазы, как и он сам, будто к себе домой. Не поспешил к семье, нет, поспешил сюда.

К друзьям.

В штаб.

В штаб больше, чем к друзьям. Когда Мальвин вошёл и коротко раскланялся, Скопцов совершенно изумился тому, как отчётливо в нём теперь проступила незавершённая военная выучка. Мальвин всегда держал спину прямо, говорил внятно, а голову чуть склонял, но сегодня это выглядело иначе — чеканно, и собранно, и очень надёжно, и Скопцов вдруг подумал, что доверяет собранности Мальвина ничуть не меньше, чем револьверам поваров.

В некотором смысле, быть может, даже больше.

— Добрый день, господа, — сказал Мальвин и сам хмыкнул такому приветствию. — Я хотел собственными глазами увидеть площадь, но понял, что не завернуть сюда было бы преступно.

— Вы из Академии? — пуще прежнего оживился За’Бэй. — Меня, честно признаться, волнуют судьбы моих многочисленных собутыльников, хоть я и бросил их ради друзей более близких.

— Волноваться вам не о чем, — Мальвин шагнул было к креслу, но всё же предпочёл остаться на ногах. — Их не бросил господин Пржеславский. Стоило новости достичь секретариата, он, как и с первой листовкой, прервал занятия, устроил сбор и проявил себя разумным руководителем. Призвал к сохранению спокойствия и порекомендовал студентам немедленно переместиться в общежитие. Отдельно подчеркнул, что зовёт всех: и тех, кто проживает не в общежитии, а в собственных домах, и даже вольнослушателей. Он никого не неволит — кто сочтёт, что ему нужно к семье или по иным делам, может отправляться, но господин Пржеславский полагает сейчас общежитие местом наиболее спокойным, поскольку сам берётся обеспечить его неприкосновенность. Даже пообещал еду и пиво из «Пёсьего двора», что, на мой взгляд, уже перегиб. Я, собственно, занимался размещением по комнатам студентов, в общежитии не проживающих, и отчасти «Пёсьим двором». Как освободился, так сразу в Старший район.

— Верное решение, — заметил Скопцов. — Вряд ли господин Пржеславский в самом деле может студентов защитить, но ведь сейчас им — нам — достаточно просто не показываться на глаза, не раздражать… Граф, я сказал вам, что Охрана Петерберга помышляет о создании нового совещательного органа из лояльных аристократов, но я солгал. В частности, господина Пржеславского, пусть он и не титулован, они бы тоже хотели туда пригласить. Их интересуют не столько долгие родословные, сколько состояние или авторитет. — Он перевёл взгляд на Мальвина и, хоть не хотел, всё равно задал следующий вопрос: — Господин Мальвин, а… зачем вам на площадь?

— Да всего лишь из любви к точности. Казалось бы, мал Петерберг, а на той стороне Большого Скопнического, где Людской, слухи бродят дичайшие. Кого убили, как убили, что сделали с телами. Господин Пржеславский изложил сведения скупые и претендующие на объективность, но, сами понимаете, буйство воображения так не остановишь. В «Пёсьем дворе» мне и вовсе шепнули, что это акция не Охраны Петерберга, а неких гражданских лиц… Даже будто бы одного лица. Звучит сомнительно, но не зря же мы с вами обучаемся в Академии — всякий сомнительный слух имеет под собой хоть какие-то основания.

В ответ на это граф и За’Бэй переглянулись с таким видом, словно имели о сомнительных слухах более точные представления, но говорить ничего не стали. Скопцов же подумал, что удивительно, сколь спокойно можно говорить о лежащих на площади телах. Нет, он вовсе Мальвина не порицал — подобное было бы лицемерием, он ведь в некотором роде мысленно за его уверенность хватался, — просто это было удивительно.

Не подло ли опираться на чужие грехи и всё равно их притом грехами называть?

Входная дверь вновь издала неким своим сложным механизмом приятный перезвон, но теперь Скопцов не дёрнулся, поминая, как собирался Революционный Комитет ещё совсем недавно — постепенно, по одному. Господин Солосье, однако же, ввёл в комнату некую девицу, обходительнейше поддерживая её за локоть. Наверное, Скопцов всё же начал ему за недолгое время знакомства доверять: ни на мгновение он не позволил себе предположить, будто господин Солосье не догадается, что посторонней девице в штабе Революционного Комитета не место. Как и золотцевских алхимиков, в первую секунду он принял эту нелепицу без размышлений.

Судя по приличному, достаточно скромному, несмотря на множество оборок, тёмно-зелёному платью, девица происходила из Конторского района. Впрочем, кокетливая шляпка с вуалью и тугой корсет выдавали в ней скорее любительницу моды, чем прирождённую красавицу, поскольку вряд ли подчёркивали естественные прелести, а больше показывали знание дамских журналов. Длинные шёлковые перчатки обтягивали тонкие пальцы, украшенные парой простых колец, пальцы же сжимали небольшую бархатную сумочку. Несмотря на свой не самый аристократический вид, держалась девица прямо.

— Вы меня, старика, уж простите, что с советами лезу, — отпуская локоть девицы и галантно ей кланяясь, начал господин Солосье, — но, вот леший мне свидетель, нельзя упиваться в присутствии дам! И это я сейчас не про манеры. Ехал я как-то поездом из одной европейской столицы прочь, накатила на меня чернейшая меланхолия, ну и я, гм, накатил. Не постеснялся того, что со мной в купе, между прочим, путешествовала прелестница, ещё и без какого-либо сопровождения, что, конечно, экстравагантно. Ну и манеры меня подвели окончательно, сами понимаете. Не понимаете вы — вернее, не предполагаете, — какой тут может случиться конфуз, ежели прелестница незнакомая, прячет лицо и тоже едет ночным поездом из большого города…

Из-под кокетливой шляпки с вуалью на плечи девицы падали густые русые локоны.

Ещё из-под неё прохладно выглядывал хэр Ройш.

Граф и сам Скопцов рассмеялись, а вот За’Бэй расхохотался в голос, и даже особенно строгий сегодня Мальвин усмехнулся. Хэр же Ройш совершенно недевичьим шагом прошёл к дивану, уселся и, не меняясь в лице, поправил на себе корсет.

— Ежели прелестница не просто мужчина, а вот прямо хэр Ройш, это уже не «конфуз» называется… — безуспешно пытался стереть слёзы За’Бэй.

— Нам с вами таких росских слов знать не полагается, — кивнул господин Солосье столь серьёзно, что совершенно стало ясно — внутренне и он умирает от смеха. — Это что-то глубинное, простым погружением в среду не уловимое.

— Дамский корсет, надо же… — с каким-то ошеломлённым восхищением распахнул глаза граф. — И все эти ленточки, бантики, завязочки, крючочки — невероятно убедительно! Позволю себе не думать о чулках. Хэр Ройш, вы истинно героическая натура. И как только управились, тронуться умом ведь можно от неприступности загадки дамского туалета!

Хэр Ройш, как разумный лектор, выдержал паузу, ожидая, пока публика успокоится.

— Я, граф, достаточно тесно знаком с женским платьем, — с достоинством и некоторым даже самодовольством ответил он. — Когда умеешь нечто развязывать и расстёгивать, не так трудно освоить и обратный процесс.

Скопцов ещё раз окинул его взглядом и признал, что в задумке своей хэр Ройш преуспел. Конечно, теперь, когда все разобрались, счесть его девицей решительно не представлялось возможным, но разобрались-то не сразу!

— Но к чему такой категоричный маскарад? — с улыбкой осведомился Скопцов и наткнулся на неожиданно резкий взгляд в ответ.

— Мой отец арестован Охраной Петерберга, — говорил хэр Ройш ровно, но в нём всё равно ощущалось внутреннее напряжение, — и я ни на минуту не сомневаюсь, что, попадись я солдатам, я разделю его судьбу — нынешнюю и будущую. Мой отец — один из самых весомых деятелей Городского совета и один из главных спонсоров Академии, отношение к которой нынче неоднозначно. В случае с Ройшами на сомнения рассчитывать не стоит, а значит, мне следует скрыться. Почему так? Потому что мы с отцом слишком похожи. Не каждый солдат знает его в лицо, но словесного описания хватит. А словесные описания обыкновенно подразумевают пол.

— У вас отлично выходят маскарады, вы бы сделали честь любому театру! — продолжил восторгаться За’Бэй.

— Если ваш отец арестован, значит, он жив и наверняка цел, — Скопцов попытался звучать ободряюще. — Кажется, сегодня это уже удача.

— Удача! — раздражённо бросил хэр Ройш, а потом повторил задумчиво: — Да, удача. Я полагаю, что спешить с расправой над моим отцом Охрана Петерберга не станет, потому что он безопасен.

— Вы оптимистичны, — коротко заметил Мальвин, — но я…

— Не станет, — с нажимом перебил его хэр Ройш, — потому что он практически ослеп.

Повисло молчание.

— Простите? — неуклюже переспросил Скопцов.

— Мой отец ослеп. Временно. — Хэр Ройш замолчал, колеблясь, а потом решительно и вместе с тем неприязненно отбросил свою аккуратную сумочку. — Как вам известно, господин Скопцов, он готовил проект закона о запрете листовок, и готовил быстрее, чем мы могли придумать некую ответную меру. В наших интересах было временно приостановить его работу.

— И вы его… ослепили?

— Руками господ Приблева и Золотца. — Хэр Ройш мельком глянул на господина Солосье, но тот внимал рассказу с непроницаемым любопытством. — Это всего лишь инъекция препарата, которая ухудшила его зрение — насколько я понимаю, на длительный срок, но эффект полностью обратим. До полугода. Этого времени нам с излишком хватило бы на то, чтобы события развивались постепенно. — Он заметил, что успел нервически сцепить пальцы, и аккуратно их расплёл. — Вряд ли кто-нибудь мог предположить, что постепенность уступит место расстрелам.

— Так вот почему они были выряжены докторами! — радостно воскликнул За’Бэй. — Приблев и Золотце, в смысле, нам довелось с ними здесь повстречаться.

Скопцов предпочёл бы не говорить ничего. Даже его склонности к оптимистической казуистике не хватило бы здесь на то, чтобы заявить, будто всё сложилось к лучшему.

Но в то же время речи хэра Ройша вызвали у него оторопь. «Ответные меры»? «Чтобы события развивались постепенно»? Всё это звучало так, будто Революционный Комитет не был студенческим кружком, а был, к примеру, фракцией Четвёртого Патриархата или хотя бы Городского совета. Да, хэр Ройш всегда относился к политическим событиям серьёзней всех остальных — или, вернее, не серьёзней, а внимательней, с бóльшим любопытством. Но Скопцов и представить не мог, что любопытство сие — не досужее!

Он и представить не мог, каким должно быть любопытство, чтобы человек пожелал ослепить своего отца.

Вот только как на такое отзовёшься? Ведь тут и попрекать вроде как нечем, а если и есть чем, то не Скопцову. К счастью, на выручку пришёл Мальвин:

— И что вы намереваетесь делать дальше? — привычно экзаменационным тоном спросил он, и у Скопцова отлегло: экзаменационный тон был ему приятней военного.

— Вы имеете в виду, собираюсь ли я бежать? — насмешливо уточнил хэр Ройш, поудобней устроился на диване и окончательно пришёл в себя. — Разумеется, нет. Я не собираюсь показывать нос из этого дома без веских на то оснований, но скрываться из Петерберга сейчас было бы абсурдно. Сейчас, когда всё в наших руках.

За’Бэй смерил наряд хэра Ройша чрезвычайно выразительным взглядом.

— Пару минут назад в ваших руках была сумочка, — фыркнул он.

— А я бы остановился на тезисе «сейчас абсурдно», — лирически запрокинул голову граф, — и это прекрасно. Жизни к лицу абсурд, он бодрит и не даёт душе лениться. Вы попросили безотказных друзей ослепить собственного отца и сообщаете эту новость, обрядившись в женское платье. Знаете, хэр Ройш… вы, сами того не ведая, сейчас по аналогическому принципу убедили меня в реальности ещё одного сегодняшнего абсурда. Почему бы ему не быть реальным, если уж и вы переплюнули самые смелые фантазии…

— Нет-нет-нет, граф! — решительно перебил его За’Бэй. — Таким абсурдом нельзя делиться сразу, пусть сначала господа выскажут свои трезвые, не омрачённые абсурдом точки зрения. Об акции Охраны Петерберга, я имею в виду. Господа?

Господа весьма недвусмысленно обернулись к Скопцову, и он, разумеется, ощутил волну смущения. Ах, но теперь-то почему? Быть может, дело всё ещё заключалось в том, как уверенно говорил только что хэр Ройш про «ответные меры» и влияние Революционного Комитета на развитие ситуации. Рядом с этой уверенности конкретные факты, выспрошенные Скопцовым у полковника Шкёва, немедленно начинали расплываться и оборачиваться слухами. Там, в казармах и в городе, был один мир, но самоуверенность хэра Ройша принадлежала к миру иному, с первым никак несочетаемому.

— Я знаю не так много, поскольку Охрана Петерберга, как это ни смешно, и сама знает немного, — Скопцов прочистил горло. — Кроме того, мне не удалось… и не захотелось встретиться с отцом, — он взглянул на хэра Ройша почти что с вызовом, но на лице того не отразилось и тени раздражения. — В общих же чертах слухи, кажется, верны. Всё действительно началось с гражданского, некоего Твирина.

Граф с За’Бэем опять переглянулись, но Скопцов волевым усилием не позволил себе сбиться:

— Мне известно только, что это достаточно молодой человек. Прошлой ночью он пробрался в казармы Западной части — никто не знает как, а это, между прочим, тоже непростая задача! — так вот, он пробрался в казармы и нашёл способ поговорить с генералом Йорбом, а потом и с остальными генералами. Полковник Шкёв, с которым я беседовал, не знает о чём и не знает как, но этот Твирин, видимо, убедил их… выходит, в необходимости переворота? Только, прошу, не забывайте, что всё это тоже слухи, пусть и из Охраны Петерберга! Генералы созвали срочное совещание Городского совета, прямо в казармах, как я понял, это иногда бывает… Хэр Ройш, а почему ваш отец его не посетил?

— Удача, — иронически ответил тот. — Мой отец всегда полагал собственную работу важнее спонтанных сборищ.

— Да… В общем, полковник Шкёв уверен, что изначально они собирались Городской совет только арестовывать, но что-то произошло уже на месте. Кажется, этот Твирин действительно кого-то первым застрелил, а потом… Считается, что потом случился официальный расстрел, но полковник Шкёв сказал мне, что между генералами и тогда не было полного согласия, а стрелять начали чуть ли не рядовые. Быть может, он просто выгораживает командование. Ну а дальше… дело-то уже сделано! Полковник говорит, что на публичной демонстрации трупов, на публичном объяснении тоже настоял этот Твирин, но, мне кажется, он преувеличивает — ведь не станут же генералы слушать в таком вопросе стороннего человека! Хотя, выходит, изначально-то они его послушали.

За’Бэй склонился шепнуть что-то графу, и тот с охотой кивнул.

— А теперь, — чуть повысил голос Скопцов, — город официально полностью закрыт, все выездные аннулированы, телеграфные провода обрезают, а все почтамты заняты солдатами. Как я уже упоминал, Охрана Петерберга планирует создать новый совещательный орган из всяческих авторитетных людей, к прежней власти отношения не имевших, — например, графа, господина Пржеславского и так далее… Только это командование планирует, но оно… — Скопцов окончательно захлебнулся словами, смущённо выдохнул и продолжил: — Но оно не слишком-то управляет солдатами. Вернее, управляет, и как раз поэтому не может всерьёз заняться ничем другим. Потому что солдатам, конечно, хочется большего, чем расстрела одного только Городского совета. Откровенная агрессия пока поутихла, но ночью полковник просил быть бдительными. Он говорит, что всё равно начнутся грабежи и мародёрство и что командование не сможет пресечь все случаи.

— Иными словами, они совершили очень серьёзный шаг, не слишком хорошо его продумав, — медленно проговорил хэр Ройш, почему-то совершенно отказываясь выглядеть в своём дамском платье несуразно. — Очень в духе Охраны Петерберга. И всё из-за одного дара убеждения некоего молодого человека. Что сталось с молодым человеком?

— С Твириным? Он в казармах — я не уверен, что физически, но, скажем так, он под патронажем Охраны Петерберга. Полковник сам не разобрался, как именно с ним решили поступить, — кажется, никто ещё не разобрался. Но они его держат — это ведь их доказательство того, что всё произошедшее — не самоуправство солдат, что это начали простые люди, солдаты ведь говорят от лица всего города… якобы. Им нужно подтверждение того, что расстрел — воля народа. Попросту говоря, им нужен виновник, которого они могли бы предъявить в своё оправдание… А ещё, кажется, Твирин понравился солдатам — и немудрено, если он… Граф, За’Бэй, ну прошу вас! — не выдержал Скопцов. — Я ведь не просто так здесь выступаю, и если вам тоже есть что сказать, скажите же!

— Простите великодушно, мы забылись, — учтиво извинился граф.

— И вы сейчас тоже забудетесь! — куда менее учтиво, но зато с чувством воскликнул За’Бэй. — Тут, как вы знаете, пробегали Золотце с господином Приблевым — с площади прямо в Порт. К слову, зачем Золотце повёл Приблева в Порт? Он ведь раньше так боялся посвящать в свои печные дела новых людей… Впрочем, ладно. Пробегали, да — а мимо них самих пробежал Хикеракли. И высказал насчёт таинственного Твирина ошеломительное предположение.

— Только помните, господа, что мы имеем дело с абсурдистским жанром, — очень серьёзно напомнил граф.

— Хикеракли утверждает, — За’Бэй обернулся к Мальвину, — что это может быть ваш Ивин.

Мальвин выдержал удар абсурдизмом с честью, и на лице его отразилось самое ироническое выражение, какое Скопцов мог у господина префекта припомнить. Уж конечно, верить в подобное он отказался, но и для смеха над шуткой будто чего-то не хватило.

— И на основании чего же, — со схожим скепсисом уточнил хэр Ройш, — Хикеракли это утверждает?

— Если я верно понял Золотце, а Золотце верно понял Хикеракли, то он вашего Ивина так называл, — радостно пояснил За’Бэй, — потому что, мол, рыжий.

Повисло молчание, как когда хэр Ройш сообщил о слепоте своего отца, только куда более недоверчивое.

— Этого не может быть, — стряхнул наконец оцепенение Мальвин. — Тима — Твирин? Тима расстреливает людей?

— Т. В. Ивин, — За’Бэй пожал плечами, — каламбур.

— Для Хикеракли слишком хороший, — без души съязвил хэр Ройш, продолжая явно думать о другом.

— Этого не может быть! — повторил Мальвин громче, что обычно означает — менее уверенно.

— Думаете, не может? — заговорил вдруг господин Солосье, о присутствии которого как-то забылось. — А на меня произвёл как раз такое впечатление… Неврастенический мальчик, мечтательный и покамест весь в себе. Это ваш друг? — обратился он к Мальвину. — И где он был вчера?

— Вероятно, с Хикеракли, — растерялся тот и поискал поддержки у Скопцова.

А Скопцову оставалось только головой покачать — Хикеракли вчера целый день просидел в общежитии, поскольку возжелал неожиданно поучиться, и никаких Тимофеев Ивиных при этом не наблюдалось.

— Вы для меня загадочней дамских туалетов, господа, — расстроенно заметил граф. — Не верите в абсурд — пожалуйста, не верьте. Но если вы хоть на мгновенье допускаете мысль о возможности абсурда, к чему столь пасмурные лица? Если некто Твирин — вдруг — всем нам знаком, да ещё и прозван с лёгкой руки господина Хикеракли, то это же повод для шампанского! Ведь выходит, что ниточек, ведущих к Охране Петерберга, у нас больше, чем можно было надеяться.

— Я уже говорил сегодня эти слова, но, боюсь, всё немного сложнее, — Скопцов снова почувствовал, как голос его подводит. — Я не успел… Господин Твирин, кем бы он ни был, Революционного Комитета не упоминал, от листовочников отрекается и, более того, призывает их искать и карать. Так мне сказали…

— Вот как? Ну что ж, — без печали отмахнулся граф, — значит, обойдёмся без шампанского.

— Это ухудшает ситуацию, — сложил пальцы хэр Ройш. — Если командование недостаточно хорошо контролирует солдат, а вдохновенный Твирин убеждает их искать листовочников, они могут кого-нибудь и найти.

— Вот именно! — воскликнул Скопцов. — Это и само по себе было бы, наверное, опасно, а так… Если представить — абсурд, но всё же! — если позволить себе на секунду поверить догадке Хикеракли, то получается, что искать и карать листовочников требует человек, коему доподлинно наши имена известны! Он же сам говорил когда-то, что достаточно одному предать, помните?

— Неужто он это всерьёз? — впервые будто бы нахмурился За’Бэй.

— Да, — Скопцов скорбно кивнул. — То есть я не знаю, кто этот Твирин и зачем, но листовки — листовки же обидели простых солдат, — он подавил желание напомнить, что в самом ещё начале предупреждал о таком исходе. — Зато теперь простые солдаты, говорят, к Твирину прониклись. И тут не слишком важно, что причина, а что следствие. Может, это он им в угоду согласился искать листовочников, чтоб не выкинули его из казарм, а может, предложил сам, чем и впечатлил… Суть в любом случае одна, — он сглотнул. — Мы в опасности.

— Напротив, — хэр Ройш говорил всё тем же непривычно самоуверенным тоном, звучавшим из-за дамского платья комически. — Если предположить — хотя бы в рамках дискуссии, — что догадка верна, а Твирину наши имена известны, то почему никого из нас до сих пор не схватили? Ведь к Алмазам не проявляют повышенного внимания? — Он обернулся к господину Солосье; тот покачал головой. — Следовательно, если Твирин посвящён в тайну листовок, но принял решение нас не выдавать, это делает наше положение как раз таки более безопасным. По крайней мере, — с усмешкой прибавил он, — тех из нас, кто не имеет родственных связей с членами Городского совета. Но я бы скорее заключил, что Твирин всё-таки к господину Ивину никакого отношения не имеет, иначе зачем вообще акцентировать на листовочниках внимание? — Хэр Ройш скептически качнул головой и светски заметил: — К слову, граф, помните, вы когда-то отказывались признавать термин «муза» применительно к идее революции? Я уже единожды подумал, что вы ошибались, когда ваш Веня расклеил свои листовки, и теперь думаю о том же второй раз.

— Веня! — охнул Скопцов — и на сей раз действительно покраснел, поскольку возглас вырвался у него сам, и граф немедленно посмотрел в его сторону столь видящим взглядом, что не продолжить было нельзя. — Простите, я не должен был… Не должен… Это личные вопросы. Я тоже не знаю, насколько верно предположение, будто Твирин — это господин Ивин, и я вполне доверяю доводам хэра Ройша, но если это бредовое предположение всё ж таки верно… Хикеракли говорил, а точнее, упоминал, что господин Ивин не питает к вашему, граф, другу большой симпатии. В том смысле, что, может быть, немного… завидует. Только не просите подробностей, пожалуйста, это, в общем-то, не наше дело. Но, видите ли, я невольно подумал, что Вени здесь нет, а он ведь, кажется, своей связи с листовками не скрывал и за пределами нашей компании…

Конечно, тут было бы неуместно говорить и даже думать о том, что Скопцов и сам не сумел проникнуться к Вене чрезмерно светлыми чувствами, но, как ни странно, это в любом случае не играло роли. Важно было, что графу Веня очевидно симпатичен и дорог, а в листовках он, напротив, не виноват — или, вернее, вовсе не он один виноват, и бесчестно было бы ему одному за весь Революционный Комитет пострадать.

Скопцов испытывал изрядные затруднения с пересказом чужих и не слишком публичных переживаний, но граф вряд ли сумел это оценить. Он внимал с вежливым недоумением — кажется, говори Скопцов на индокитайском, граф и то понял бы больше. С учётом его любви к Индокитаю — наверняка.

Обидеться на это было невозможно.

— Экий вы сентиментальный роман выдумали, — усмехнулся господин Солосье. — С другой стороны, если вы выдумали, а участвуют в нынешней кутерьме ваши же друзья, одной, гм, лужайки цветочки, то где гарантия, что у них не такие же сентиментальные романы на уме?

— По-моему, на сегодняшний день уже достаточно допущений, — слабым голосом пробормотал граф. — Я пресытился.

— Я тоже, — неожиданно громыхнул Мальвин, и в нём вновь проступило куда больше военного, чем экзаменатора. — Господа, я думал, чтобы удовлетворить мою потребность в точных сведениях, придётся идти на площадь, но сейчас понимаю: нет, не на площадь, а прямиком в казармы.

— Куда, простите? — заинтересованно наклонился вперёд хэр Ройш. — Разумеется, мы бы все сейчас много отдали за более конкретные сведения из казарм, но неужто вы полагаете, будто вам добраться до них будет проще, чем тому же господину Скопцову?

— Я префект, — ни на секунду не усомнился Мальвин, — а потому могу представиться парламентёром от Академии. Господин Пржеславский меня не назначал, но я вправе принять подобное решение самостоятельно.

— Допустим. И вы полагаете, что сможете после этого из казарм выйти?

— Думаю, да.

Скопцов понял, что удивлён, хотя удивляться было решительно нечему — недаром ведь у префекта Мальвина проступила военная выправка? Человеком же он действительно всегда был дотошным, а слухи из казарм…

Может, ему просто сделалось обидно, что кому-то потребовалось собирать по казармам собственные слухи.

— Если вдруг я задержусь, надеюсь, мы всё же сможем поддерживать связь, — кивнул Мальвин и вышел. Хэр Ройш удовлетворённо расправил на юбке воланы, явственно занося новые факты действительности во внутренний каталог.

А может, дело было в чём-то ином. Может, в непривычно громком, как если бы он с кем-нибудь спорил, прощании Мальвина прозвучало некое чувство, которому Скопцов не решился бы сходу подбирать название — да и сам Мальвин наверняка изумился бы, укажи ему кто-нибудь, что в деловитых его словах мелькнула надежда.

Но кое-что подчас заметней со стороны.

Альфина и Корнел, 2010­­-2014. Все права вооружены и особо опасны.
На этом сайте выложено развлекательное чтиво, рассчитанное на взрослых и сознательных людей, уверенных в том, что их психика переживёт удар печатным словом. Если вы в себе сомневаетесь, пожалуйста, найдите себе какое-нибудь другое развлекательное чтиво.
По всем вопросам пишите нам на bedrograd@gmail.com.