Глава 7. «Какой я тебе Гныщевич?»

— Дать по рылу тебе мало, — отразилось от стен над холлом обыкновенно приветливой и радушной Академии, — я тебя просто убью.

Парадная лестница змеится по стенам с третьего этажа на первый, прижимается к ним интимно: перегнись через кружевное литьё перил — увидишь под собой две скамьи, выход на главное крыльцо да пару человек в чрезвычайно сомнительной ситуации.

На одном из людей была приметная шляпа с перьями.

— Эй, Гныщéвич! — окликнул Хикеракли и громко свистнул.

Мотивации свои он обдумал уже в полёте. Ступеней много, этажи высоки, но спускаться, даже бегом, как давеча господин префект, с самого верха — плохая затея, когда дело зашло серьёзное. Прыгнуть со второго пролёта прямо на пол — лихая задумка, но в способности своей по нужде перекатиться Хикеракли не сомневался. Что же касается причины сего храброго поступка, была она, что называется, не умственной, а мышечной.

С верха лестницы Хикеракли преотчётливо разглядел, как Гришéвич-Гныщéвич вытаскивает из голенища нож.

Совершенно не ожидая нападения с воздуха, он обернулся, на что и рассвистал бесценные свои секунды. Рябое лицо его было перекошено нетипичной яростью — нешто наш дружочек надумал в стенах Академии всерьёз кровушку проливать? Вдохновился подвигом приятеля? Об этом и многом другом Хикеракли совершенно не думал — думало за него тело.

— Тебе говорю, Гныщевич, — рявкнул он, поднимаясь на ноги.

— Какой я тебе Гныщевич? — заорал Гныщевич.

— Самый что ни на есть гныщеватый гныщ и есть!

Какой-то студент постарше, прижатый Гныщевичем-Гришевичем к стенке самым что ни на есть разножовейшим ножом, и так-то был почти в полуобмороке, а от явления Хикеракли напугался ещё сильнее. И это в тот, что называется, решающий момент, когда надо пользоваться ситуацией и ноги уносить! Никакого понятия у человека.

Пока Хикеракли сетовал, тело его рассудило глубоко и метко. Чем, кроме беспрецедентно хамского поведения, примечателен в народе гныщ Гришевич? Мелким ростом, шпорами да шляпой. Мелкий рост — благословение пожизненное, это тело Хикеракли знало и само, шпоры прибиты к ногам, а вот шляпа…

Шляпу Хикеракли умыкнул мгновенно, только кое-как обчекрыженные гныщевичевские волосы и взвились. Хикеракли же взвился со шляпой обратно по лестнице.

— Тебя первым прибить, conard? — крикнул Гныщевич и, забыв о своей жертве, кинулся следом.

Краем глаза Хикеракли удовлетворённо подглядел, что жертва стены Академии покинуть таки догадалась.

— Догони сперва, олух!

Через полпролёта стало ясно, что догоняет олух вполне успешно, и Хикеракли метнулся в один из коридоров. Дело было в январе, вместо учёбы проводились отчётные экзамены, и под вечер Академия почти пустовала.

Совершенно забывший о ноже Гныщевич, с разбегу налетев на Хикеракли, просто съездил ему по скуле. Неожиданность какая! Ввиду малого роста лупцевать Хикеракли по лицу обычно было несподручно, и тому не перепадало. Непривыкший общаться наравне мелкий Гныщевич, впрочем, и сам нанёс удар мелкому Хикеракли смазанно, но мигом отскочил, встал в стойку, и стало ясно как день, что второй раз он такой ошибки не совершит.

— Тебе чего надо? Ты на кого лезешь? Жить надоело?

— «Тебе тево на-а-да», — передразнил Хикеракли, — ты головой своей подумал, петушок мой бойцовский, что творишь?

От подсечки уклониться было легко, но шпора всё равно проехалась по ноге, только сапог и уберёг. Не замедляя кругового движения, Гныщевич провернулся вокруг своей оси и неожиданно легко хлопнул Хикеракли раскрытой ладонью по уху — больно почти не было, зато в голове мгновенно загудело.

Вторая рука собралась в кулак и уже поджидала налетевшее на неё второе же ухо.

Хикеракли, коему ни на чуточку не надоело жить, рассудил, что так долго не протянет, и совершенно неблагородно отскочил назад.

— Ты расслабься, гныщ, всё равно твой знакомец убежал уже, — попытался он вразумить противника, — и ещё ты про ножичек забыл.

— Я тебя и без ножичка порву, сам видишь, — яростно ухмыльнулся Гныщевич и совершил прыжок, который совершенно однозначно должен был быть неисполним на таких каблуках.

Дверь лекционного зала по левую руку от Хикеракли подпирал приставной деревянный стул — их подтаскивали страждущим, когда сидений в аудитории не хватало. Стул полетел Гныщевичу под ноги. Гныщевич полететь на пол отказался, но споткнулся и зашипел.

— Дерись как мужик! — рявкнул он.

— Раньше вас, доблестный сударь, достоинство противников не заботило, — фыркнул Хикеракли, продолжая пятиться. — Ни секунды не сомневался в том, что ты, гныщевик, только против слабых горазд.

— Я знаю свои границы, — с хмурым азартом отозвался Гныщевич, — но для тебя их прямо сейчас раздвину.

И бросился на Хикеракли уже бегом. Будь он дружком своим тавром, вышло бы логично: тавр может себе позволить вложить в грубый удар тривиальнейший вес тела. А этот-то чего?

А этот импровизировал, подножку перепрыгнул — да так бы и пронёсся мимо, но уцепился в прыжке за шляпу. Шляпу Хикеракли не выпустил, по уху Гныщевичу съездил и сам, и оба они жизнерадостно покатились по полу. Вот только руки первого были мерзкой шляпой заняты, а второго (ух, он и ножичек отбросил!) свободны, и потому усесться сверху и придушить покрепче вора ему ничто не мешало.

— Убьёшь насмерть — казармами не отделаешься, — просипел Хикеракли. Хватка ослабла — инстинктивно, сиюминутно — но этого хватило на подленький удар коленом в спину и возможность вывернуться прочь. Гныщевич зарычал. Усталости он совершенно не выказывал.

— Слушай, лохматый друг, а как твои конелюбы относятся к твоим же шпорам? — подначил Хикеракли, в который раз отступая на безопасное расстояние. — Шпорами коня шпарят, неуважение-с!

— Не конелюбы, а коноеды, — запальчиво огрызнулся Гныщевич, после чего вдруг выдохнул: — Так и будем tout le jour по коридорам бегать? Отдай шляпу.

— Экий ты, портовая голытьба, к вещам-то личным привязчивый, — хмыкнул Хикеракли, и не думая сокращать расстояние. — Не отдам. Друг Метелин тебя кинул, так ты от боли-печали людей резать надумал?

— Я тебя резал? Нет. Пальцем трогал? Нет. Друг Метелин мой тебя касается? Non! — Гныщевич перешёл на новый, мрачно-угрожающий тон, и выглядеть стал в самом деле опаснее. — Шляпу отдай и катись своей дорогой.

Хикеракли задумчиво ущипнул заложницу за перо.

— А давай прямо, гныщ косматый, м? Раньше ты такого не творил. Чего осмелел вдруг?

— Твоего ли это ума дело?

— Я думал, ты человек практичный, — проигнорировал его Хикеракли. — Но время идёт, объект сбежал, а ты тут со мной возишься, да без ножичка. Выходит тебе, аки его сиятельству, просто злобу спустить надо? Вот уж разочарование.

Гныщевич хмыкнул, прямо как любил порой хмыкать сам Хикеракли.

— Тебе не понять, зеленовласка.

— На пальцах объясни.

— На пальцах? — Гныщевич остановился и скрестил руки на груди. — А почему нет? За спиной-то у тебя, если что, тупик. Объясняю просто, наглядно. Когда мне раньше до кого дело было, то как до ресурса, la ressource, смыслишь? Это не личное, это общественное, на судьбу отдельного человека мне плевать. А тут другое.

— Обидели тебя, что ли? Тебя?

— Вроде того, — снова сорвался на угрожающий шаг Гныщевич. Хикеракли соображал быстро.

— Не тебя. Дружка твоего.

— Вроде того.

— И ты, значит, вместо того чтобы дружка утешать, предпочёл меня колотить?

Гныщевич затормозил, и лицо его дёрнулось.

— Дружка не утешишь.

— Прибили, выходит?

— Не прибили, quelle absurdité. Говорил же, ты не поймёшь.

К чести Гныщевича будет сказано, когда шляпа прилетела ему в руки, ему хватило реакции её поймать. Скрыть недоумение — не хватило.

— Если не прибили, значит, утешить можно. Которого из дружков?

Объяснял Гныщевич чрезвычайно связно, только французских словечек Хикеракли не понимал. Но картинка всё равно рисовалась простая и понятная: утомившись от наглости малолеток, некоторые старшекурсники решили, что настало время ответного удара. Выданное графу Метелину («не абы кому, графу, mort et damnation!») наказание только укрепило их веру в то, что ответно ударить возможно. Но следовать за префектом было не с руки, и они решили, что называется, провернуть нечто особенное: выловили в каком-то закутке Плеть («и нашли же, мерзавцы, как-то без меня!») и покрасили ему косу.

Хикеракли расхохотался на всю Академию.

— Недаром, недаром они нам старшие, — кое-как проговорил он, — старые, мудрые! Умней и меня, и тем более тебя. Это уж точно агрессией не назовёшь, это шутка, что называется, сугубая!

Хохот его захлебнулся от злой, но скорее обидной, чем болезненной оплеухи.

— Conard, — процедил Гныщевич, — ты знаешь, что такое для тавра коса?

— Знаю-знаю, ваша честь, то же, что для пихта — волосы на ногах, гордость и вернейшая любовница. И что?

— И то, что есть нюанс. Плеть — общинный. Его в город только на тех основаниях и выпустили, чтоб чист был и безгрешен. Раз такое оскорбление получил всему таврскому народу…

— Не видать ему волюшки?

— Не видать ему жизнишки, — сумрачно передразнил Гныщевич.

Хикеракли задумчиво уставился на лепнину.

— Дай-ка я, уважаемый, по полочкам разложу. Я человек простой, мне не понять, но попробую мыслить конкретно. Как бы ты там ни дра-ма-ти-зи-и-и-ро-вал, дружок твой нынче — в какой-никакой опасности. А ты, выходит, тратишь время ваше бесценное на кровавую месть виновным и невиновным? Не пришло в голову ему, скажемте-с, помочь?

— Ты человек простой — и тупоголовый в придачу. Как ему поможешь? У него своя честь.

— Честь не перечесть… честь у всех своя. Когда через неё переступают, потом обычно становится лучше, а когда переступить не могут, потом и не оберёшься.

Гныщевич посмотрел на Хикеракли с сомнением. Шляпу свою он по-прежнему держал в руках — нерешительно так, не совсем по-гныщевичевски.

— Косу ему даже и не отрезали, — обольстительно пропел Хикеракли, — так, помарали чуток. Бывает, бывает. Верно? А значит, ежели дело в гневе общинном, может пересидеть, спрятамшись. Если спрячется.

— Справедливо, — неохотно признал Гныщевич.

— Но он не спрячется.

— Конечно, нет.

— И куда пойдёт отсвечивать?

— Туда, где есть шансы погибнуть славно. Где ему б и место, когда б не Академия. На бои.

Хикеракли присвистнул.

— Так они в самом деле есть? Что ни день, то новое, так сказать, открытие! — подойдя к Гныщевичу вплотную, он панибратски хлопнул того по плечу. — На бои тебе, родной мой, выходит, и дорога. Перехватишь быстро и ловко, аки шляпу, и не дашь погибнуть бесславно. Славной-то гибели, знаешь, не бывает.

— Это верно, — усмехнулся вдруг Гныщевич, но немедленно вновь помрачнел. — Ну перехвачу, ну выведу, а дальше мне с ним что делать? Прятаться ему некуда, у общины всё схвачено. Ночует при Порту. А я у себя в комнате общежитской, знаешь ли, не один. Cela ne colle pas.

— Никто не один. Сообразишь по обстоятельствам, ты парень сметливый.

Гныщевич окинул Хикеракли оценивающим взглядом, а потом решительно нахлобучил шляпу.

— Значит, так. Ты, раз такой умный и из себя весь душещипательный, идёшь со мной.

Хикеракли опешил.

— Совершенно не иду, помилуйте-с. У меня сразу два других дела есть.

— Идёшь, — Гныщевич категорично рванул его за плечо, — а по пути кумекаешь, как быть дальше.

— В Порт? Я человек простой, непортовый, меня туда не звали.

— Я зову, а вернее, в последний раз говорю тебе, что ты идёшь со мной, — Гныщевич не забыл свой ножичек, подобрал и привычным, оказывается, жестом сунул его за голенище. Хикеракли только вздохнул. Два других дела фигурой речи вовсе не были.

— И друг Плеть у тебя в переплёт попал, — проворковал он, нагоняя быстрый шаг Гныщевича, — и с другом Метелиным ты, говорят, рассорился — рассорился же, а? Один-одинёшенек во всём свете и остался.

— Зато ты у меня теперь есть, ненаглядный.

— Не я у тебя, а ты у меня.

Гныщевич вдруг сбавил шаг и развернулся с озарением на лице.

— Метелин — твоих лап дело? Он ведь после той promenade с тобой по казармам ко мне взрослым и мудрым вернулся. Ты подначил?

— А если и я?

— Зачем?

— А зачем он, дяденька, друзей моих притеснял?

Сие лаконичное объяснение Гныщевич вполне понял. Поджал губы.

— Со мной так просто не обойдёшься.

— Я ума только всё никак приложить не могу, — перешёл на шаг уже Хикеракли, — как ты, юный и глупый, в Академии отираться продолжаешь. Али многоуважаемый её глава и сам твоего ножечка боится? И секретарь Кривет нешто тоже?

— Я экзамены сдал, — горделиво отозвался Гныщевич. — Мне доступна литература на иностранных языках, впечатление производит отменное.

Эта детская гордость за свои достижения, так сказать, интеллектуальные выглядела нелепо и совершенно искренне. В Академии для портового мальчишки, взрощенного с некоторых пор таврами, жизнь была лёгкая, а потому, как оно и водится, скучная. Ему не хватало задач посложнее. Он и с Хикеракли-то заговорил голосом человеческим потому только, что тот подбросил сложную задачу аж дважды: сперва оказался в состоянии съездить по уху, потом сочинил всю эту (ему совершенно ненужную) аферу с Плетью. Это он, он, Гныщевич, был у Хикеракли как на ладони, а вовсе не наоборот.

А детская гордость в сочетании с детской же заботой о дурацкой шляпе была трогательной.

Два же других дела Хикеракли фигурой речи не были по-прежнему. И если одно из них являлось мероприятием, так сказать, увеселительным, без особого толку, то другое — другое имело наипрямейшее отношение к «другу его Метелину». И Скопцову. Было оно обещанным и запланированным их разговором, где Хикеракли-своднику полагалось всенепременно присутствовать вот уж двадцать минут как.

А раз двадцать минут как — то и что уж тут теперь поделаешь, чай не маленькие.

— За тобою теперь должок, — самодовольно бросил он немедленно ощерившемуся Гныщевичу, — да не за тавра твоего, не дёргайся. Сугубо финансовый. Ты мне сапоги попортил.