Предыдущая глава
Петербержский декабрь — явление особое, даже, можно сказать, с культурной ценностью: пахнет в декабре так, как никогда больше, да и нигде. По крайней мере, Хикеракли был в том всячески уверен. В ноябре ещё хмарь да грязь жиденькая, и воняет соответственно — землёй и мокрыми камнями. К январю уже подмораживает да запорашивает, духа вовсе не остаётся. А под конец же декабря, когда ночи самые тёмные, а люди ещё с того не злые, когда снег ещё грязный, но уже толстый, к аромату его — нечистого городского снегу — примешивается всё, что Петерберг только умеет на тебя опрокинуть. Кондитерские, ресторации, рыбные лавки; лошади и собаки; каминный дым; иногда даже мерещилось, что и людской дух можно учуять.
В декабре нынешнего года к этой, как говорится, сим-фо-ни-и прибавился ещё и выхлоп пары новеньких «Метелей». Трезвый разум Хикеракли утверждал, что ничего такого уловить, конечно, в воздухе невозможно, но чуткий его нюх с этим был категорически не согласен. На них и не ездил пока толком никто — разве кому придёт в голову соображение по снегу-то на авто кататься? — а вот поди ж ты отделайся от ощущения.
Направлялся Хикеракли традиционно в «Пёсий двор», вот только повод у него нынче был, так сказать, нетрадиционный. Призвал его по некоему поручительству сам хэр Ройш, но о причинах желанной встречи умолчал: на месте, мол, поделится. Ну, Хикеракли человек маленький, не гордый, коли зовут — чего не удружить? А кроме того, нынче он был волен направляться на все четыре стороны, ибо первый экзамен достойно сдал, своё «удовлетворительно» в отчётную бумагу выставил и мог теперь кичиться познаниями в европейской истории XII-XIV веков.
Хэр Ройш встретил Хикеракли столом с двумя нетронутыми бокалами вина. Смотрелся он при этом в сём приличном, но всё же кабаке Людского таким бельмом, какого Хикеракли в исполнении однокашников прежде никогда и не видел. Волосы, как обычно, прилизаны, выбрит гладко, но длинное лицо, кажется, припудрено. Дорогая рубашка с неброским шёлковым кантом, жилет в тон, платок заколот булавкой; на груди — массивная брошь, на ногах — лакированные сапоги, на длинных пальцах — перстни сплошь с опалами да топазами.
К столу же кокетливо прислонилась трость с бронзовым набалдашником в виде змеиной головы.
Приложив к этому делу некую долю фантазии, хэра Ройша вполне можно было назвать импозантным. Ну, это ежели упустить из виду ту мысль, что сегодня он по какому-то поводу вырядился.
— Экий ты франт, — не смутившись, Хикеракли повесил свой сомнительный тулуп прямо поверх тёмно-серого аристократического пальто. — Дай-ка мне угадать: дела сердечные?
В пику ожиданиям — а может, воследствие пудры — хэр Ройш краснеть и не подумал.
— Да. Так уж вышло, что мне нужна ваша помощь.
— Ну что вы мне выкаете, хэр мой Ройш? Тем более по такому вопросу позвать решимшись. — Хикеракли уселся напротив и немедленно отведал вина. — Я, конечно, до женского полу знаток, да и вообще по-всякому умею-с, но тут ведь без откровенности куда? Никуда.
Хэр Ройш тоненько улыбнулся — аристократически эдак, полузаметно. Что-то тут было не так: люди вроде хэра Ройша не ведут себя в делах сердечных столь уверенно, люди вроде Хикеракли это наверняка знали.
— Хорошо, мне нужна твоя помощь. Я бы хотел, чтобы ты препроводил ко мне одну даму.
— А вот и откровенность! — не без удивления воскликнул Хикеракли. — Нешто свои ноги не донесут?
— Положение накладывает на меня и на мой круг общения некоторые ограничения.
— Девица-то не по рангу, а? Ха! — Хикеракли задумался. — Или наоборот как раз, по рангу, но любовь у вас тайная, папашке не по нраву? А?
— И то, и другое, — снова улыбнулся хэр Ройш.
Хикеракли не понял и предпочёл жестом показать, чтобы, мол, продолжал.
— Всё очень просто. Я буду признателен, если ты доберёшься до «Зимней розы» и приведёшь мне оттуда одну из дам. Ждать я намереваюсь здесь же, благо путь не слишком далёкий. Много времени всё это занять не должно.
— Из «Зимней»…? — Хикеракли сообразил и расхохотался в голос. — И ты для этого так вырядился?
— Как и подобает при общении с дамами, — с достоинством кивнул хэр Ройш, но аристократическая вальяжность его всё-таки трещинами побежала.
— Вот это чудо! Чудо! Но где ж это видано — такое дело препоручать постороннему? Куда ж мне, простому-то человеку, в ваших вкусах разобраться, а, сударь? Вам блондинку? Брюнетку? Пополнее, постройнее? Ясноглазую али смуглую да страстную? Тут ведь, так сказать, подход нужен…
— Заказ номер сорок один, — хладнокровно ответил хэр Ройш.
— «Заказ», а? Заказ — это на металл из шахт папаши твоего или на муку для лавки, а ты для «заказа», гляди, вырядился. Как же это так, скажи мне?
— К честной работе подобает относиться с уважением. А уважение подразумевает одновременно достойный вид и отсутствие излишней личной тяги.
— «К честной работе»! Хэр Ройш, вы любимый мой человек. И звать-то вас хэром, и дам соответствующего, так сказать, профиля вы честными работницами кличете… Да ещё и трость прихватили. Нет-нет, я-то как раз с пониманием, я и не такие работёнки видел, — приврал Хикеракли, — но от человека вашего статуса да имени, право, неожиданно.
Хэр Ройш пожал плечами с лёгким раздражением.
— Дамы соответствующего профиля уж всяко честнее разнообразных любовниц и протеже, набивающихся в аристократические круги под фальшивыми предлогами.
— А вам, значится, отношения ближе товарно-, так сказать, денежные?
— Если уж ты предлагаешь беседовать на «ты», — иронически заметил хэр Ройш, — логично было бы и самому соответствовать. Что же касается твоего вопроса, не вижу тут поводов для буйного веселья.
— Безудержного, — поправил Хикеракли, — праздник называется «Безудержное Веселье».
— Это не было цитатой. И да, если у меня имеются вполне конкретные карнальные желания, я предпочту общество той, которая удовлетворит именно и только их.
— И не неловко? Не обидно? Есть, знаешь, такое мнение, что к публичным девкам те ходят, кому обычные не дают.
— Как и ранее, должен заметить, — блеснул памятью хэр Ройш, — что мнение это остаётся на совести его носителя.
— Ну ладно, можно без этого. Но всё равно, а? Ведь когда дают тебе — это ж тебе, для тебя, а так, выходит, не тебе, а деньгам твоим, а вернее даже папашкиным, потому как не твои ведь? И, выходит, оно без любви — без вот хотя бы минутной, секундной, как обычно бывает…
— Разве я говорил, что хочу любви? — недовольно отрезал хэр Ройш.
— Разве её не все хотят? — удивился Хикеракли.
— Нет.
Повисло молчание. Хэр Ройш в своих шикарных одеяниях слегка скукожился, как подгнивший мандарин, и будто бы обиделся. Это что ж, вопрос Хикеракли не по адресу пришёлся? Ан нет, так обижаются, когда как раз таки по адресу, по самому что ни на есть почтовому. То есть, получается, страдает наш мандарин без любви?
Али наоборот, без любви не страдает, а страдает, если так можно выразиться, оттого что не страдает? Ясное дело, девки аристократические все за набедренными да метелиными бегают — хэру Ройшу одни только объедки перепадают. И другое дело тоже ясное: человека нормального это бы обидело. А этого не обижает — в самом деле не обижает, но ведь не может же человек ненормальный свою ненормальность где-то там подспудно не чувствовать? Ведь всяко же перипетия выходит неуютная; кто девок — да не девок, да хоть что! — хоть минуточку в страсти да запале не любит, тому, наверное, очень внутри себя одиноко.
— Но как же ты на такое дело меня позвал? — миролюбиво спросил Хикеракли, подливая хэру Ройшу вина в полупустой бокал. — Это ж афера, как говорится, интимная, а я-то тебе даже не друг. И потом, не слишком ли даже для тебя аристократически — по девкам лакеев гонять?
— Как ты сам резонно заметил, кто в Академии кому не друг? — с облегчением прервал молчание хэр Ройш. — Все в одном котле варимся. Сам я за дамой отправиться не могу, мой статус действительно подобного не позволяет. Аристократическому наследнику возле увеселительных домов показываться не полагается. Что глупость, — вдруг нахмурился он. — Будто не очевидно, что в определённом возрасте у человека появляются некоторые желания, лишать себя удовлетворения которых попросту нездорово, в конце концов.
— Неагрессия-с, — развёл руками Хикеракли, — и смирение животных порывов.
— Да, неагрессия. Глупость! Есть животные порывы, а есть биология, против которой идти…
— Что? Не пристало?
— Против которой идти надо с умом, — с нажимом договорил хэр Ройш, на коего, кажется, второй бокал вина действовал растлевающе. — Честность, нечестность — это всё вопросы, если хочешь, логические. Рациональные. Однако когда плотно зажмуриваешься, а некое явление никуда не исчезает, нужно его проанализировать и встроить в общую картину. Или заняться искоренением — но настоящим искоренением, а не переназывать просто другим словом! Вот аристократия. Любому же болвану совершенно очевидно, что и у аристократических наследников есть телесные желания, но что желания эти ни в коем случае не следует реализовать с выходцами из своего круга. Ну ладно, положим, те, кто предпочитает безопасные варианты или уж совсем экзотические удовольствия. А если меня всё-таки интересуют только и исключительно здоровые девицы детородного возраста? Очевидно же, очевидно, что, будь она из моего круга, это может закончиться беременностью, невольным союзом, который никому не нужен и даже невыгоден! А ходить по публичным дамам при этом не следует, это считается делом грязным и неприличным. Тьфу. И что же мне полагается делать?
— Как что? Простых девок совращать, — пробормотал Хикеракли, совершенно сражённый образом распалившегося хэра Ройша. Тот только поморщился.
— И плодить ублюдков?
— Как по мне, не мужская это проблема. Если девка не уследила, сама и виновата.
— Потрясающе эгоистический подход. И думать не хочется, что ты в самом деле его придерживаешься.
— Ну уж слово с делом по разным углам не развожу! Никто не жаловался, все хотят породить четвертьпихта, толпятся, как говорится, под окнами, Скопцову, соседу моему, спать не дают-с.
Хэр Ройш посмотрел на Хикеракли с прохладцей, но распространяться не стал, только долил себе ещё вина. Сам-то Хикеракли, положа руку на сердце, предпочёл бы бальзамчику — и не потому даже, что градус ценил покрепче, а сидеть супротив хмельного хэра Ройша почти трезвым — это как щенков пинать. Нет, не в контексте тут дело, а в истинной хикераклиевской к твирову бальзаму любви. Потому как «бальзамом» он только назывался, а на деле был пойлом острым и пахучим, каре-золотистым на цвет и злым на язык. То есть получалось, что по имени как бы призван был успокоить, залечить душу, а на деле как раз таки её бередил, теребил да резал всячески. И такая в этом парадоксе имелась невыразимая красота, что даже обидно порой становилось — как, мол, эту жидкую кислятину под названием «вино» могут с бальзамом в одну, что называется, категорию вносить? Как людей за такое шельма не метит?
А с другой стороны, по уму ежели, никак нельзя себя трезвым полагать, а в мыслях о винах да бальзамах судить. Эдакие повороты в голове только тогда случаются, когда ты и сам уж не лучше хэра Ройша.
По какому поводу Хикеракли подпер щёку кулаком и в собеседника своего что есть сил всмотрелся — а тот как раз успел запить неловкость, теперича намереваясь выдвинуть новую тираду:
— Леший даже с деторождением. Ты сказал, что я предпочитаю товарно-денежные отношения. Да, пожалуй, именно так оно и есть. Если мне хочется исключительно приятной ночи с красивой дамой, где я найду такую, которой тоже будет хотеться только приятной ночи со мной? Ведь, выходит, нужно либо врать про моё к ней отношение, либо она мне будет врать про своё ко мне, а на самом деле с неё станется на что-нибудь понадеяться.
— Ты неправ, — нравоучительно потряс головой Хикеракли, не без печали возвращаясь к вину. — Этот момент, момент эдакой страсти, он, конечно, сиюминутный, но совершенно настоящий, и незачем тут ни о чём врать. Как будто на минуту полюбить нельзя? Это договор, так сказать, негласный. Все знают, что с утра другую песню запоют, но то с утра, чего о нём ввечеру думать?
— Вот из-за такого подхода, — мрачно выговорил хэр Ройш, — мы и находимся под пятой Европ. Всегда стоит думать с вечера, а лучше — с предыдущего утра. Но нетрезвые разговоры — а мне, как видишь, хватает трезвости видеть, что я нетрезв, — нетрезвые разговоры о политике — это разговоры, которые я не люблю. Я ответил тебе на вопрос, почему не могу дойти до «Зимней розы» сам?
— Более-менее, — покладисто склонил голову Хикеракли. — Не ответил, почему позвал меня. Уважь полупихта, сделай комплимент моему таланту сердцееда! Потому как в ином случае непонятно, откуда такое доверие — я ведь о твоих похождениях всей, всей Академии передать успею. Не нашлось друга более, так сказать, кон-фи-ден-ци-аль-но-го? Вот хотя бы твоего — как бишь его? — господина Солосье, он бы куда как хорошо подошёл на роль лица доверенного?
— Господин Солосье, — снова поморщился хэр Ройш, — нынче человек занятой. Налюбовавшись на производственные успехи твоих друзей, он решил, что в нашем возрасте неприлично не иметь собственного дела. И в каком-то смысле он, разумеется, прав, хотя я не вполне уверен в избранной им стратегии приложения сил.
Хикеракли снова широко помахал рукой — мол, продолжай же, брат, ну же.
— Он теперь трудится на верфях графа Набедренных. Я, откровенно говоря, не выяснял, в какой именно должности — младшим ассистентом управляющего, кажется. Не знаю, каковы его успехи, но свободного времени не имеется. Что же касается всех остальных… Я мог бы попросить господина За’Бэя, но, как видишь, попросил тебя.
— Потому что все в одном котле? — не оставлял Хикеракли надежды стрясти комплимент. Надежде оправдаться не удалось: хэр Ройш погрузился в некие раздумья неприятного, кажется, толка. Переживает, что его так легко шибает вино — перед свиданием-то с дамой? Нет, скорее смущается судьбинушки своей кривенькой.
Хэра Ройша хотелось веселить. Великий утешитель душ человеческих Хикеракли отодвинул в сторону бокал и свесился над столом.
— Кстати, друг Ройш, по твоему наущению я решил поближе познакомиться с мистером Брэдом Джексоном. И — отдам тебе должное! — всячески сие знакомство было познавательно!
Невесёлая дума мгновенно покинула хэра Ройша — а с ней будто бы и хмель. Он чуть оживился, а во взгляд его вернулась характерная цепкость.
— И что же, ты познал нечто интересное?
— О да! Интереснее всего тут то, — взял былинный тон Хикеракли, — насколько всё, откровенно-то говоря, очевидно. Любому, как говорится, болвану. Вот уж сколько? — семестр мистер Брэд Джексон с нами учится — и до сих пор ведь учится, не выгнали, не прижали, что называется, к ногтю! Дивны дела твои, Великая Столица!
— Ты что-то обнаружил? У тебя есть некие подозрения?
— Подозрения? У меня есть уверенность! И тут похвалиться бы своей зоркостью да вниманием, но не могу, никак не могу. Любому болвану достаточно послушать разговоры мистера Джексона, посмотреть на то, с кем и как он общается, как держит себя на лекциях… Хэр мой Ройш, — взглянул вдруг Хикеракли на собеседника новыми глазами, — а почему вы — то есть ты, прошу прощения-с, ты — почему ты так интересуешься мистером Брэдом Джексоном?
— Потому что интересуюсь любым враньём, — непонимающе свёл брови хэр Ройш.
— О! Ну что ж, тогда, дабы скрасить твой вечер, поделюсь уж своими мыслями.
И Хикеракли, склонившись как можно ниже и не пытаясь оберечь хэра Ройша от винных паров, горделиво изложил ему свои подозрения — а вернее, полную, однозначную, категорическую уверенность по поводу Брэда Джексона. Хэр Ройш чуть нахмурился, демонстрируя любопытство, но уже в середине тирады на губах его вновь заиграла тоненькая улыбочка.
— А ещё, Хикеракли, имело смысл обратить внимание на сапоги. Обувь — предмет непростой, его так легко, как имя, не сменишь. Ты, наверное, не интересовался, кто носит подобные сапоги в Польше-Италии, но это нетрудно выяснить.
Хикеракли опешил и чрезвычайно возмутился.
— Так ты знал! Я тут перед тобой заливаюсь, а ты с самого начала…
— Любому болвану очевидно, — торжествующе усмехнулся хэр Ройш, но тут же обратно скис. — Только я, откровенно говоря, не нахожу в этом повода к веселью. Если для того, чтобы догадаться, требуется лишь немного бытовой наблюдательности, неужто её не хватило господину Пржеславскому? Господину Кривету? А если хватило, почему мистер Джексон всё ещё является вольнослушателем Академии?
— Ты умаляешь свои заслуги, — махнул рукой Хикеракли, — а сам проявил в мистере Джексоне живейший интерес, коего у других нет.
— Потому что присутствие в стенах Академии мистера Брэда Джексона является признаком дурного положения дел. Не находишь?
— По-моему, это всё ж таки весело, — пожал плечами Хикеракли.
— Это опасно и не приведёт ни к чему хорошему, — отрезал хэр Ройш.
На том они и распрощались, и пахучий декабрьский воздух опять ухнул Хикеракли в непокрытые волосы — уж конечно, он не стал манкировать и направился прямиком в «Зимнюю розу». Серьёзный тон, коим хэр Ройш изволил говорить про Брэда Джексона, будто пробудил в Хикеракли некую мысль, но она толклась на периферии, как говорится, сознания, не решаясь войти целиком. Казалось, что чему-то следует перемениться, что-то должно произойти — но что именно и чьими руками, не думалось.
В «Зимней розе» пахло приторными духами и потом, а за дверью парило, однако в том имелся и своеобразный уют. Толстая баба при входе приняла номер заказа без ленцы, а даже с приятной деловитостью, но вообразить в подобном заведении хэра Ройша по-прежнему было совершенно невозможно.
«И всё-таки вы выбрали себе утехи не по чину, — сказал ему Хикеракли на прощание. — Право слово, ну почему „Зимняя роза“, а не роскошный и тем будто бы даже пристойный, например, оскопистский салон?»
«Во-первых, меня интересуют дамы. Во-вторых, в оскопистских салонах непременно разговаривают, — чрезвычайно саркастически ответил хэр Ройш, — а для разговоров имеется Академия».
Трудно было представить, как дама из «Зимней розы» может оказаться под стать его жилету и трости, и Хикеракли чаял вновь проявить наблюдательность. На обратной дороге до «Пёсьего двора» он перекинулся с ней парой фраз, и отвечала та не слишком складно, с самым простецким говорком. Что ж, хэр Ройш и не беседовать намеревался. Следовательно, суть состояла в ином.
Блондинка или брюнетка? Ясноглазая или томная? Выбор дамы способен сказать о человеке в восемь раз больше, чем все его слова и действия, и Хикеракли до самого «Пёсьего двора» надеялся вызнать, так сказать, подноготную хэра Ройша. Увы; сколь бы откровенным тот с ним сегодня ни был, до самого главного Хикеракли всё же не добрался.
Лицо дамы так и осталось надёжно скрыто плотным капюшоном.
