Предыдущая глава
— Мы должны быть им благодарны, — спокойно сказал хэр Ройш-младший. — Отчётливая декларация намерений раскрывает карты и проясняет ситуацию.
— Простите, но если нас в самом деле решили высечь за наши шуточки, отыскать в сердце благодарность у меня как-то не выходит, — воскликнул Золотце, нервно передёрнув плечами.
— Господин Золотце, хэр Ройш, прошу вас, давайте обойдёмся без драматизации, — Скопцов привычно сложил руки. — Это всего лишь парад.
— Не думаю, — Мальвин опять перевёл взгляд на площадь. — Это определённо декларация намерений.
Слово «заговорщики» вызывало у хэра Ройша-младшего разве что кислую улыбку, но трудно было это слово не припомнить, когда они с Золотцем, Скопцовым и Мальвиным прятались вчетвером на чердаке, выходящем слуховыми окнами прямо на площадь перед Городским советом. Чердак отыскал, разумеется, Золотце, а сидели заговорщики на нём, поскольку внизу разворачивалась самая прямая декларация намерений, какую хэр Ройш-младший только видел в родном городе.
Надо тем не менее заметить, что задекларирована сия декларация была специфически, если не тайно. Формально она звалась парадом Охраны Петерберга и — формально же — никаких привязок к тем или иным поводам не имела. В то же время конец октября вряд ли мог похвастаться наличием неких торжественных дат, а потому несложно было сообразить, зачем четырём генералам понадобилось напомнить горожанам, кто в Петерберге хозяин.
Ключевая ирония, однако же, состояла в том, что шумный и наверняка призванный привлечь к себе внимание парад легко мог бы обойти невнимательного петербержца стороной, поскольку никаких предварительных объявлений о нём не делалось. Солдаты в парадной форме без предупреждения и видимого повода просто выстроились в колонну и промаршировали по нескольким главным улицам города, начиная с Конной дороги, обогнули Людской по Большому Скопническому и добрались до площади. Заворачивать в недра районов было сложно и бессмысленно, поскольку четыре генерала возглавляли процессию конной шеренгой, которая потеряла бы на узких улочках весь свой лоск. В общем, пожелай хэр Ройш в этот субботний день остаться дома, он мог бы, зачитавшись, и вовсе не заметить парада.
Так бы наверняка и сложилось, если бы под утро слуга не доложил, что к молодому хэру Ройшу пожаловал префект его академического курса. У молодого хэра Ройша сей факт вызвал определённое недоумение: когда-то давно Мальвин с педантичностью часового механизма предоставил адрес Брэда Джексона, а теперь не менее педантично обновлял чернила на валике, чтобы листовки отпечатывались в равной степени жирно. «Я сам не могу в точности сказать, как бледные чернила могут оказаться уликой, — усмехался Мальвин, — но предпочту её не оставлять».
Иными словами, был он точным и надёжным человеком, с которым хэр Ройш-младший почти не имел личных контактов за пределами совместных академических возлияний, поэтому утренний визит оказался полной неожиданностью. Мальвин предложил прогуляться до одной распивочной неподалёку от Академии, и хэр Ройш-младший едва удержался, чтобы не ущипнуть себя украдкой.
В его мире — мире строгих регламентов и назначаемых за месяц приёмов — люди не заходили в гости просто так и уж тем более не приглашали в распивочную.
«Готов поспорить, вы задаётесь вопросом, почему я не прислал к вам курьера, — хмыкнул Мальвин, когда хэр Ройш не без растерянности натянул пальто и вышел вслед за ним. — Вынужден повторить почти то же, что говорил про краску: не представляю, как это может бросить на нас тень, но предпочту не рисковать».
«У вас имеется некая ценная информация?»
«Боюсь, я вас разочарую. Мне просто нужно поделиться с кем-нибудь одним курьёзом».
Хэр Ройш-младший недоумённо моргнул.
«Весь вчерашний вечер семья в полном смысле этого слова меня допрашивала, — Мальвин заложил руки за спину с весьма торжественным видом. — Они всецело убеждены, что листовки зародились в стенах Академии».
«Оригинальное предположение».
«Согласен, здесь не имеется ничего примечательного. Однако курьёз заключается в ином. Не буду мучить вас излишними деталями, скажу лишь, что в семье Мальвиных важнейшую роль играет моя бабка — с годами её купеческий опыт переродился в поистине фантастическую интуицию. И она, представьте себе, видит в листовочниках не только угрозу».
«Купеческая среда разделяет наши лозунги? — изумился хэр Ройш-младший. — Это, должен заметить, идёт в разрез с моими представлениями о её консервативности».
«Не среда, а лишь одна бабка, — иронически улыбнулся Мальвин, — и она утверждает, что ей был вещий сон. Это, конечно, чепуха; однако нельзя отрицать, что бабка, выходит, видит в нашей деятельности более серьёзные перспективы, чем мы сами».
Услышав это, хэр Ройш-младший уловил в себе некое странное, незнакомое чувство, которого, кажется, прежде никогда не испытывал, но отрефлексировать и назвать оное ему не удалось, равно как не удалось им с Мальвиным добраться до распивочной. Неподалёку от общежития Академии их с чрезмерной суматошностью схватил за руки Скопцов — судя по одышке, бежавший сюда сломя голову.
Свои переживания он, впрочем, попытался скрыть, поприветствовал однокашников весьма спокойно и лишь после раскланиваний светски заметил:
«Господа, а знаете ли вы, что Охрана Петерберга решила провести в городе парад?»
«Когда?» — немедленно посерьёзнел Мальвин.
«Сейчас!»
Разумеется, сговариваться им не пришлось, и вместо распивочной хэр Ройш-младший сотоварищи направились в Старший район — именно там парад намеревался завершиться. Несмотря на нынешние призывы не драматизировать, Скопцов нервничал больше всех, и справедливо: парад, не привязанный ни к датам, ни к событиям, есть не что иное, как декларация намерений.
Демонстрация силы.
Безымянное чувство внутри хэра Ройша-младшего протяжно и сладко заныло. Он отметил, что Скопцов ни на секунду не смутился присутствием Мальвина и пригласил проследить за парадом обоих; причин поступать иначе не имелось, однако хэру Ройшу-младшему невольно мерещилась в подобной неразборчивости определённая неосмотрительность.
Впрочем, его беспочвенные, инстинктивные подозрения были сродни как раз таки мальвинским — и, вероятно, Скопцов не запнулся как раз потому, что почуял это сходство. Иными словами, компания подобралась не худшая, а в Старшем районе к ней присоединился уже заинтересовавшийся парадом Золотце — он как раз искал выход на пресловутый чердак, откуда открывался бы оптимальный обзор.
Так четверо членов Революционного Комитета (хэру Ройшу-младшему опять не удалось сдержать внутренний яд) и оказались под самой крышей. Солдаты дошли до площади сравнительно недавно, и теперь они, сняв с плеч ружья, выстроились в каре.
— Скажите, господин Скопцов, они специально коней по мастям подбирали? — саркастически, но в то же время азартно пробормотал Золотце.
— Это, право, у Хикеракли лучше спросить… Но насколько мне известно, нет, чистая случайность.
В случайность хэру Ройшу-младшему верилось с трудом, тем более на параде. Четыре генерала выехали к самому зданию Городского совета, развернулись и принялись читать солдатам некую речь, разобрать которую с чердака представлялось затруднительным.
Хэр Ройш-младший мысленно пробежал пальцами по внутреннему каталогу.
На рыжем коне сидел генерал Скворцов, он же «Дикий Ригорий», он же отец Скопцова, относительно недавно вошедший в Городской совет. Несмотря на своё положение, генерал Скворцов не любил политику, а любил шумно погулять, пострелять в воздух и покрасоваться бакенбардами. В ответ его ценили солдаты и боялись обычные горожане.
На огромном вороном коне сидел генерал Йорб, ещё один член Городского совета, черноглазый, черноусый, полуседой и молчаливый, с горбатым носом и тяжёлой рукой. Его боялись все, несмотря на то, что за бытность свою одним из командующих Охраной Петерберга он не совершил ни одного из ряда вон выходящего шага. Но в нём чувствовался потенциал, и хэр Ройш-младший полагал, что в случае серьёзных неурядиц именно он без колебаний скомандует стрелять по горожанам.
На спокойной белой кобыле, коей по неким причинам чрезвычайно восхищался Хикеракли, сидел генерал Стошев, последним из четвёрки получивший свой чин. Именно ему принадлежала инициатива строительства второго кольца казарм, и в целом Стошев отличался неплохой административной хваткой. Хэр Ройш-младший полагал, что его назначение в Городской совет — не более чем вопрос времени.
Четвёртый же генерал и единственный среди командующих аристократ, барон Каменнопольский, восседал на коне необычного бело-жемчужного цвета, привезённом из Европ. Барон был младшим из четырёх командующих, а редкая масть жеребца, как и форма Охраны Петерберга, интересовала его в первую очередь для похвальбы. В шинели он был, без сомнения, хорош, в отношениях с солдатами — неожиданно снисходителен, да и в целом искал себе славы человека прогрессивного, нежёсткого и ведущего за собой примером.
Хэр Ройш-младший удовлетворённо прикрыл глаза. Его успокаивало, что даже без консультации со Скопцовым он может с изрядной уверенностью предположить: парад был идеей либо Скворцова, либо Каменнопольского, а скорее — совместной. Стошева, по всей видимости, уговорили тем, что парад-де поспособствует популяризации идеи строительства новых казарм, а Йорб, вероятнее всего, сперва молчаливо отказал, а потом так же молчаливо согласился, и никто не смог бы с уверенностью сказать почему.
Безымянное чувство внутри хэра Ройша-младшего называлось гордостью, и оно было столь приятно, потому что никогда прежде ему не доводилось ничего подобного испытывать. Стороннему наблюдателю это могло бы показаться парадоксальным, но в то же время лишь конченый болван заявил бы, что нынешний парад — случайность и произвольная прихоть генералов. Нет, разумеется; разумеется, это реакция на листовки, вызвавшие у солдат такое раздражение.
Революционный Комитет (сколь бы нелепо ни звучало такое наименование) схулиганил, выкинул коленце, а власти предержащие отреагировали на это со всей серьёзностью — уселись на четвёрку коней и дали оглушительный залп в небо. Золотце со Скопцовым вздрогнули, но это была не более чем инстинктивная реакция.
Любому здравомыслящему человеку очевидно, что широкие шаги и нервическая демонстрация силы говорят о страхе. Страхе перед Революционным Комитетом. Стороннему наблюдателю это наверняка показалось бы парадоксальным, и хэр Ройш-младший бесконечно перепроверял собственную логику, однако не мог отыскать в ней ошибки.
Генералы не говорили об этом вслух, но они боялись листовочников и того, какое воздействие оказывают печатные слова на горожан и на солдат. Хэра Ройша-младшего ни разу в жизни никто не боялся — откровенно говоря, не так часто возникали ситуации, где его принимали бы всерьёз.
Разумеется, он испытывал гордость.
— Отвратительно, — с презрением проговорил Мальвин — единственный кроме хэра Ройша-младшего, чей взгляд не был прикован к площади. — К чему подобная бравада? Я сам обучался военному делу лишь чуть, но и мне понятно, что для марша по городу и пальбы в воздух не требуется никаких выдающихся навыков. Это попытка выехать на кривой кобыле там, где им следовало бы бороться.
— Вы предпочли бы, чтобы они с нами — то есть, простите покорно, со множественными листовочниками, наводнившими весь город, — в самом деле боролись? — съязвил Золотце.
— Будь я на их месте? Да. Парад — это последнее, что способно помочь в подобной ситуации. В отличие от, скажем, разбирательства. Но мы видим лишь достаточно бессодержательную демонстрацию силы — а это, наоборот, подчёркивает их бессилие.
— Сила это или бессилие, зависит от того, продолжим ли мы клеить листовки, — тихо заметил Скопцов. — Потому как, если мы испугаемся и не станем…
— А мы собираемся пугаться? — засмеялся Золотце. — Не думаю.
— Они разгромили Колину — Хикеракли теперь настойчиво зовёт его Коленвалом — квартиру, — Скопцов потупился. — Может, это и не пугает, но силу показывает.
Мальвин скривился.
— Показательные порки — чрезвычайно переоцененный метод, господин Скопцов. Что им следовало бы сделать, так это отыскать хотя бы одного из нас и допросить приватно. Но они не справятся.
— С вами тремя-то уж точно, — Золотце продолжал смотреть весело. — Вы, господин Мальвин, всё же происходите из солидной семьи, которой окна так просто не побьёшь, а уж о вас, хэр Ройш и господин Скопцов, и говорить нечего…
С площади донёсся ещё один залп. Хэру Ройшу-младшему не нравилось высовываться в слуховое окно, но, к счастью, кто-то из предыдущих посетителей чердака проделал в деревянной стене удобные щели. Под крышей вообще было обжито — сюда явно нередко забирались полюбоваться на здание Городского совета и благопристойный Старший район, — но лёгкий запах затхлости всё равно не уходил. В Золотце он наверняка будил все его романные ассоциации разом, почему тот и приволок однокашников именно на чердак, а вот хэру Ройшу-младшему было слегка противно.
Он бы предпочёл созерцать парад в более комфортной обстановке.
— Да, и об этом тоже я собирался… — проговорил Скопцов, после чего обернулся к хэру Ройшу-младшему: — Скажите, вы полагаете то, что мы делаем, этичным?
— Простите?
— Не поймите меня превратно, я спрашиваю гипотетически, так что даже если нет, это не значит, будто мы обязаны… — Скопцов сконфузился, но с усилием продолжил: — Поймите меня верно. Человек может сделать… многое, но я полагаю, что он должен при этом быть с собой честен. Именно честность — антоним подлости. Хэр Ройш, я — сын одного из генералов, — он смазано кивнул в сторону слухового окна. — Вы — сын одного из членов Городского совета. Развешивая листовки, мы пытаемся сломать или как минимум пошатнуть то, что делают наши отцы. Не некие образные отцы в смысле старшего поколения, а кровные, родные. Я об этом думал, и мне сложно не видеть в такой позиции лживости.
Хэр Ройш-младший с любопытством отметил, что, несмотря на нелюбовь к подобным метаниям, его вовсе не тянуло смеяться над вопросами Скопцова или отмахиваться от них. Напротив, ему вдруг показалось, что ответить подробно и обстоятельно очень важно, причём ответить вслух.
Могло ли это означать, что ему хотелось разделить со Скопцовым (и прочими?) свою гордость?
— Это развязывает нам руки, — тон, несмотря ни на что, вышел будничным. — Если они не способны поймать собственных детей, они тем более не заслуживают права держать в руках целый город.
— Увидеть предателя в родном доме сложно, — шёпотом возразил Скопцов.
— Я не закончил. Помимо этого, если говорить о нравственной стороне вопроса, я бы заметил, что именно мы и имеем право ломать и шатать, как вы выражаетесь. Мы с вами ясно представляем, какие именно политические процессы происходят в Петерберге. Наш взгляд не замутнён предвзятостями и сугубо личными интересами. Чернорабочему легко злиться на новый налог, а кухарке — бояться разбоя Охраны Петерберга; и я подчёркиваю сейчас не сословную разницу — среди аристократов тоже хватает тех, кто ни лешего не смыслит в причинах и следствиях происходящего. У нас же с вами есть бесценный ресурс — информация. Мы не клеймим Городской совет, не считаем Охрану Петерберга шельмами во плоти. Более того, если — или Революционному Комитету полагается говорить «когда»? — хэр Ройш-младший не сдержал усмешки, — когда ситуация изменится, именно мы, а не разгневанная толпа, сможем обойтись с теми, кто совершал политические ошибки, разумно и, если хотите, гуманно.
— Но не значит ли это, что изменение ситуации нужно только нам? — совсем уж беззвучно прошелестел Скопцов.
— Ах, бросьте, — Золотце демонстративно развернулся к окну спиной и уселся на обшарпанную лесенку, — народ, если уж вам вздумалось рассуждать о столь тривиальных материях, покуда он разобщён, сам не знает, что ему нужно. Нас с вами этому в Академии учат! Тем не менее последние законотворческие инициативы глупы, а ситуация с Охраной Петерберга — простите мне прямоту — нездорова. А та же практика выдачи пилюль — глупость, но отнюдь не рядовая, а перешедшая всякие границы человечности. Неужто вам этого недостаточно, чтобы чувствовать себя вправе?
— Права заслуживает лишь тот, кто оставляет себе место для сомнения.
— И не надо говорить об общем благе, вы напоминаете мне мистера Фрайда, — хэр Ройш-младший поморщился. — Общего блага не существует. Из тех, кто этого не понимает, и получаются тираны — или, что хуже, некомпетентные болваны.
— И потом, знаете ли, у меня тоже есть батюшка, — Золотце комически спрятал лицо за манжетой, — легендарный, как известно. И он, к примеру, нашу деятельность одобряет.
Хэр Ройш-младший снова прикрыл глаза — на сей раз невольно; так проще было осознать хитрое движение, в которое пришли пружины и шестерёнки тонких весов от одного этого высказывания.
В день, когда оскопист Веня сознался в своей инициативе по расклеиванию листовок, хэра Ройша-младшего, пусть он того и не показал, неожиданно задели за живое слова первокурсника Ивина. Любая политическая деятельность — а отрицать тот факт, что занимался новоиспечённый Революционный Комитет именно ей, было бы нелепо — является, в сущности, парадоксальной, поскольку требует одновременно публичности и скрытности. Парадокс этот кажется неразрешимым, но тем не менее с разгромом квартиры Коленвала (сие прозвище пришло на ум само, поскольку гармонировало с метафорой весов) он именно что разрешился, а нынешнее сладкое чувство подкрепило выводы окончательно.
Люди всегда будут делиться на громких, желающих стоять впереди колонны, и тихих, предпочитающих колонну исподволь направлять. Возможно, вторые и не каждый раз добиваются успеха, но зато они почти ничем не рискуют. Первые же невольно становятся марионетками — нет, не потому вовсе, что вторые умнее и хитрее; первые сами превращают себя в кукол, оказываясь заложниками образа, толпы, обещаний.
Хэр Ройш-младший никогда не хотел быть первым.
Именно поэтому слова об одобрении батюшки Золотца — подразумевавшие, что тот осведомлён о деятельности сына сотоварищи, — рефлекторно смущали его, но сей рефлекс следовало подавлять. Да, любой новый человек, которому известно о существовании настоящего Революционного Комитета, представлял собой дополнительную опасность, поскольку, как и заметил тогда первокурсник Ивин, гипотетически мог их выдать.
Но путь постоянной тревоги непродуктивен. Без доли риска добиться ничего не выйдет, а безымянное чувство под названием «гордость» стоит того, чтобы рисковать.
Если быть откровенным, до сегодняшнего дня хэр Ройш-младший и сам не относился к листовкам в полной мере серьёзно. Как и прочим, ему нравилось сочинять вариации несбыточного, и в этом деле он не халтурил, отговариваясь недостижимостью планов. Нет, всё, что делал Революционный Комитет, делалось всерьёз, и всё же в глубине души оставалось анекдотом.
Но вместо финальной комической реплики Охрана Петерберга припечатала кулаком по столу, и шутка обернулась былью. За ней открывались интереснейшие перспективы, обдумывать которые хэр Ройш-младший, откровенно говоря, пока что не решался. Он откладывал их на сладкое.
В конечном итоге, всё это может быть самообманом, а Охрана Петерберга ещё успеет расхохотаться.
Хэр Ройш-младший не без усилия открыл глаза. Солдаты на площади дали сразу третий и четвёртый залпы — может, так и подразумевалось изначально, а может, дело было в занимающейся мороси. Грязно-зелёные шинели Охраны Петерберга были оторочены синим (красный достался Резервной Армии, жёлтый — Оборонительной), а потому на удивление поэтически гармонировали с октябрьской хмарью, и белые воротнички парадных рубах под ними выглядели столь же нарочито, как и отполированное метлой дворника крыльцо Городского совета.
Это всё — картинки, подумал хэр Ройш-младший. Картинки, призванные создать иллюзию содержания. И называть листовки протестом, право, неверно — для того чтобы протестовать, нужно иметь то, против чего ты выступаешь, а Городской совет, Четвёртый Патриархат, Росская Конфедерация — это почти фикция, давно лишённая содержания, идентичности и идеологии.
И как в таком положении Скопцову удаётся переживать о нравственности, ему, хэру Ройшу-младшему, не понять никогда.
— Я не мог не заметить, сколь аккуратно вы выбираете слова, — Мальвин, и сам не любитель словами разбрасываться, смотрел испытующе. — Вы говорили об «изменении ситуации» — хорошая формулировка в том случае, когда вы сами не понимаете, что конкретно имеете в виду.
Хэр Ройш-младший несколько помедлил с ответом.
— Вы правы, — признал он. — Мне кажется неразумным и даже вредным делать вид, что я возмущён конкретным законом, в то время как не нравится мне вся ситуация. Не спрашивайте — я имею в виду даже не пилюли и не Охрану Петерберга, на которые ссылался господин Золотце, не униженное положение относительно Европ, о котором мы не сказали, но подумали. Но совершенно ведь очевидно, что у Четвёртого Патриархата нет плана, нет амбиций. Они предпочитают действию реакцию, а это бесперспективно, как бесперспективны любые тактические ходы без стратегических.
— Как и стратегические без тактических, — не отступился Мальвин. — Вы изъясняетесь чрезвычайно умозрительно, хэр Ройш.
— Сейчас говорить в практическом ключе трудно, — неохотно кивнул хэр Ройш-младший, — такова уж специфика местности. К примеру, листовки пока что не запрещены. Вместо хоть сколько-то осмысленного курса действий правительство Петерберга предпочло вот это, — он покосился на распростёртую внизу площадь. — Их реакция несоразмерна, а потому её трудно предугадать.
— Лично мне было трудно предугадать, что они вовсе надумают реагировать, а не обойдутся битьём окон, — фыркнул Золотце.
— Да, — Мальвин решительно сложил руки на груди. — Я не понимаю, почему листовочников не ловят по уму. Командованию Охраны Петерберга ведь достаточно поставить незаметный патруль — в гражданской одежде — хотя бы возле Академии! Мне кажется, здесь может быть лишь два варианта: либо ты подходишь к вопросу обстоятельно и толково, либо попросту не обращаешь на листовки внимания. И первое, и второе мне было бы понятно, но то, что происходит на наших глазах…
— Но ведь листовки не запрещены! — воскликнул Скопцов, после чего вспыхнул и торопливо прибавил: — Не спешите опять обвинять меня в наивности, я не о том. Раз листовки не запрещены, санкционировать официальное разбирательство Городской совет не может, а для самоуправства Охраны Петерберга… Тут, знаете ли, потребовалось бы слишком много терпения. Это не в их духе.
— Мы все знаем, что в их духе, — хмыкнул Золотце, закуривая папиросу.
— Как видите, господин Мальвин, спускать обиды тоже не в их духе, — хэр Ройш-младший невольно улыбнулся, — но я полагаю, что это хорошо. Не забегайте вперёд. Давайте будем друг с другом честны: ещё вчера в городе существовало лишь неоформленное взаимное недовольство, а сегодня… Этим парадом Охрана Петерберга демонстрирует, что воспринимает нас всерьёз. Вы в полной мере это сознавали? Я, признаюсь, нет. Но это только укрепляет мою веру в то, что следует не мчаться вслепую, стремясь совершить нечто необдуманное и революционное, а сперва изучать modus operandi городских властей на практике. В частности, — улыбка сошла сама собой, — не одна Охрана Петерберга считает листовки значимой проблемой, и, таким образом, законность их — явление временное. Разумеется, уже сейчас ведётся работа над запретом.
— Вы знаете об этом, потому что… — переспросил об очевидном Скопцов.
— …потому что листовочниками занялся мой отец. Самолично.
— И вам не страшно?
— Страшно? — хэр Ройш-младший сморщил лоб. — Напротив. Из всего Городского совета мне заняться проще всего именно своим отцом, не говоря уж о том, что так я могу получать необходимую информацию быстро и из первых рук.
Он не кривил душой. Отец его не пугал. А вот Охрана Петерберга, если мыслить трезво, могла представлять собой истинную опасность, поскольку в стремлении продемонстрировать силу они вряд ли озаботятся законностью собственных действий, и в следующий раз поколотить могут вовсе не окна — как там назвал его Хикеракли? — Коленвала.
— И всё-таки, — продолжал настаивать Мальвин, — чего мы хотим добиться?
— Право, господин Мальвин, этот вопрос столь же бессмыслен, как и вопрос об этике! — чарующе улыбнулся Золотце за папиросным дымом. — Всерьёз называться Революционным Комитетом значит принять на себя бремя исторических деятелей. Но исторические процессы движутся сами по себе, и люди в них — лишь случайные исполнители. Посмотрите на Четвёртый Патриархат — разве его члены не являются жертвами личных амбиций, пусть бы и по наполнению своих кошельков? Если же мы хотим творить просвещённую революцию, нам следует просвещённо же сложить с себя иллюзии значимости личных потуг и желаний. Приняв, если хотите, необходимость изменений самих по себе. Впрочем, — Золотце безоружно поднял ладони, — о подобном лучше рассуждает граф. Полагаю, нам не помешало бы побеседовать с ним — в конце концов, такая тема попросту требует официального заседания Революционного Комитета!
— Если оставить в стороне иронию, да, это имеет практический смысл, — кивнул хэр Ройш-младший. — Во-первых, наши действия постепенно начинают граничить с опасными. Вероятно, придётся артикулировать это ещё раз для всех причастных, во избежание потенциального недопонимания. Во-вторых, мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь вроде господина Коленвала что-нибудь… учинил. Я не считаю себя вправе, господин Скопцов, кому-либо препятствовать, но полагаю, что общая осведомлённость о планах друг друга пойдёт на пользу всем.
— Ещё немного, и я поверю, что мы в самом деле заняты чем-то серьёзным, — рассмеялся Золотце. — А вы укоряете меня романным мышлением!
Хэр Ройш-младший недаром обучался в Исторической Академии — он имел некоторые представления о том, как часто подобные эскапады с криками на улицах и даже забастовками случались раньше в одном только Петерберге. Из них редко выходило хоть что-то вразумительное — пределом росского бунтарства оставался твиров бальзам. А вернее, само название «твиров бальзам»; разумеется, была ещё Тумрань — но от Тумрани, сколь бы кошмарной её ни считали, не сохранилось даже нарицательного клише. Зато как-то раз работники и слуги одного из членов тьверского Городского совета утомились его пустыми роскошествами, ввиду чего очередные бочки с местным самогоном на дубовой коре отправились не на стол к яствам, а прямиком под топор. Сгорел особняк, сгорел его владелец с семейством, и, если верить хроникам, многие затаили дух в ожидании волны общественного недовольства, готовой смести старую власть к шельмам.
Это было относительно недавно — меньше двадцати лет назад, но сегодня мало кто смог бы объяснить происхождение иронического названия «твиров бальзам», которым работники и слуги собирались «утешить душу» сгоревшего графа. А на востоке, дальше от Тьвери, и напитка-то этого наверняка не знали. Волны не случилось, вспышка схлопнулась.
Не в том ли здесь дело, думал хэр Ройш-младший, что кричать на улицы и поджигать бочки с самогоном обычно выходят люди первого толка, жаждущие оказаться во главе колонны? Не в том ли, что люди охочи до скороспелых решений и сломов, в то время как функциональными могут быть лишь постепенные изменения?
Так ли, в самом деле, сложно вылепить из бестолкового общественного недовольства нечто стоящее?
Граф Набедренных — по-своему безусловный светоч и интеллектуал — сочинял листовки ради собственной же умственной гимнастики, а убеждения его иронически совпадали с чаяниями толпы, но вряд ли были ей полностью понятны. Таковы издержки высокого аристократического слога. Но хэр Ройш-младший, заручившись поддержкой Золотца, добавил к опусам графа свои — решённые в чуть более радикальном тоне. Саркастическое требование прогрессивного налога на бездетность при отсутствии должного образования можно и не уразуметь, а вот прямой призыв проигнорировать новый закон — вряд ли.
Хэр Ройш-младший не тешил себя иллюзиями: именно такую редакцию листовок отец первым делом и запретит; но не тешить самолюбие выходило хуже, ведь прямолинейные и куда менее изысканные призывы начали появляться на улицах города и там, куда члены Революционного Комитета их не клеили. Имя этого безымянного чувства просилось на язык само.
Импровизированная забастовка на площади перед Городским советом естественным образом рассеялась, когда зарядили дожди, а финальная точка парада закрепит в людях нежелание там собираться, но недовольство не истаяло в воздухе. И хэр Ройш-младший был всецело уверен, что недовольство это направлено не только на новый закон, пусть и не все недовольные в достаточной мере собственный гнев сознают.
Это недовольство застоявшимся порядком, которому давно пора стать страницей учебника истории и темой выступления лектора Пунцовича.
Хэр Ройш-младший понимал также, что Золотцу, За’Бэю, даже тому же графу всё это не так интересно, как лихорадочный стук клавиш печатной машинки.
И он не видел в этом большой беды.
Некоторым людям нужен азарт — пожалуй, и сам хэр Ройш-младший был до сегодняшнего дня подобным человеком. Нужно лишь помнить о верном соотношении азарта с трезвым рассудком.
Вооружившись первым и вторым, можно всё-таки подступиться к осмыслению блистательных перспектив, открывающихся тому, кто осмелится подобрать к ним ключ.
— Я опасаюсь за Колю, — негромко признался Скопцов. — С него в самом деле станется, как вы выразились, учинить.
— Тем скорее нам следует выбрать… — хэр Ройш-младший поискал пальцами в воздухе слово, — убежище. Для конфиденциального обсуждения перспектив, я имею в виду.
— Полагаю, если неожиданных предложений не имеется, мой дом подойдёт? — Золотце спрыгнул с лесенки и отряхнулся. — В конце концов, батюшка о листовках осведомлён, а слуги у нас, как вы и сами убедились, воспитаны в лучших традициях неразглашения.
Остальные кивнули, но никому не удалось сдержать улыбки при мысли о комизме этой ситуации.
— И потом, — лучезарно прибавил Золотце, — историю куда приятнее творить среди золота и алмазов, не находите?
