Предыдущая глава
«Главное — поскорее освоить язык, на котором они говорят, остальное приложится. И я сейчас отнюдь не о „парчовых мешках“ и прочем местном колорите, а тривиально о некоторых неуклюжестях в речи. Я вполне позволял себе щеголять умными словечками, но я-то изображал иностранца. Первое время придётся одёргивать себя: а где бы это я, пошедший в лакеи, мог выучиться так складно чирикать?»
Мальвин на это сокрушённо мотал головой, не в силах представить, как он управится с лакейством. Тогда затея Золотца виделась безумной.
Хэр Ройш солидарно с Мальвиным морщился, а Скопцов вдруг принимался возражать по частностям:
«Будто прислуга обязательно… чирикает, как вы выражаетесь, нескладно!»
«Разумеется, нет. Предрассудки, кругом предрассудки! Однако же у всякого сообщества наблюдаются характерные особенности, которые нельзя не учитывать. Вы знаете, к примеру, что столичный говор отличается от петербержского? Нет? Наше счастье, что к таким нюансам вообще мало кто действительно чуток. И тем не менее лучше бы вам представляться ыбержцами».
«Не слишком ли близко к Петербергу?» — хмурился Мальвин.
«А что делать? Вдруг сыщется-таки тонкое ухо, которое разберёт наше эканье?»
«Эканье?»
«Эканье-эканье! А вы вовсе никогда не замечали? — хихикал Золотце. — Они же нас дразнят „пэтэрбэржцами“».
«А что не так?» — не понимал с первого раза Скопцов.
«Во-от! Вы даже и в карикатуре не слышите. А столичные жители бы непременно посмеялись над тем, как мы обращаемся, допустим, к единственному другу господина Гныщевича. Не знай они, что у тавров фамилии из осмысленных росских слов, записали бы за нами на бумаге „Плэть“, через „э“».
Бедный Скопцов только и мог, что морщить лоб и растерянно шевелить губами, стараясь выследить у себя это самое эканье. Мальвин же улавливал его, кажется, явственней, а потому невольно втягивался в беседу, хоть главный её предмет в те дни вызывал сплошь сомнения.
«Подождите, Жорж. Плеть-то „Плэть“, а вот сам Гныщевич или, гм, Хикеракли…»
«О чём я и толкую, — папироса Золотца описывала в воздухе затейливые фигуры. — Наверняка в различиях нашего и столичного говора прослеживается какая-нибудь система. Возможно, её уже и описали в научных трудах — никогда не интересовался. Но в смысле практическом такие штудии будут для нас бесполезной тратой времени. Батюшка однажды целых полгода вложил в германские диалекты, там же всё более чем непросто, а потом оплошал, скажем так, в пикантной ситуации».
«Вот и не надо попадать в пикантные ситуации, занимаясь серьёзными делами», — вставлял свой назидательный комментарий хэр Ройш, снисходивший тогда до болтовни реже обычного.
«Мне хотелось бы с вами согласиться, но батюшкин пример не позволяет. Да и свой собственный тоже, если начистоту. Пикантные ситуации — весьма удобный инструмент для тех, кто занят серьёзными делами».
«Пока он не обернётся против тебя», — ворчал хэр Ройш.
«Это всё ваша приверженность авантюрным романам, где сюжет без пикантных ситуаций недостаточно весел», — усмехался Мальвин.
«Какие ужасные вещи вы говорите, господин Золотце! — всплёскивал руками Скопцов. — Инструмент… Вы что же, в самом деле…»
«А я вам не рассказывал?»
«Ох, избавьте меня от таких откровений! — бросало в краску Скопцова. — Не подумайте, будто я вас осуждаю, но это же… Как же… Это же аморально!»
«Зато чрезвычайно морально паковать чемоданы в Столицу, намереваясь лишить власти законных её представителей», — лукаво, совсем как покойный господин Солосье, щурился Золотце, и хохот разбирал уже всех. Даже краснеющего Скопцова, даже критичного хэра Ройша.
Что уж говорить о Мальвине.
В те дни все они были будто хмельные от страха и предвкушения.
«…Так вот, вернёмся к эканью. Попытки избавиться от него заведут куда-то не туда, только тревожиться сильнее будете. Я бы ограничился словами про Ыберг — в столичных играть даже не думайте, вы не знаете города, порядков местных, не свидетельствовали всяческим важным событиям. Это гарантированный провал».
«Это и с Ыбергом провал, — тяжко вздыхал Мальвин. — Нас рассекретят за день. Ну за три».
«Меня же не рассекретили!»
«Вы особый случай, Жорж».
«Господин префект, прекращайте причитать и берите поднос. Да-да, поднос! Особый случай, сочинили тоже… Поднос, господин префект!»
Сейчас, позволив себе передышку в средненьком столичном кабачке, Мальвин с удивлением отметил, что все до одной здешние девки управляются с подносами куда хуже его самого. Не «Петербержская ресторация», конечно, а всё равно приятно. Это ведь тоже искусство — искусство быть ловким и неброским, услужливым и тихим, расторопным и не слишком суетливым, понятливым и быстрым. Самый смех заключался в том, что Мальвину за минувшую пару недель удалось продвинуться в лакейской иерархии Патриарших палат.
Когда Золотце принёс в каморку за курантами сию ошеломительную весть, они четверо снова хохотали, будто хмельные.
«Ну что ж, — постановил непривычно легкомысленный хэр Ройш, — если вдруг мы проиграем это государство, о вашей дальнейшей судьбе, господин Мальвин, можно не беспокоиться, вам обеспечена завидная карьера. Господина Золотце укроют среди юбок горничные, а господина Скопцова — за извечную его кротость — рано или поздно пожалеет кто-нибудь из членов Четвёртого Патриархата. И, чего доброго, усыновит. Меня же попросту не найдут, и так я мирно состарюсь на вершине часовой башни».
Непривычно легкомысленный хэр Ройш скучал и со скуки действительно отчасти завидовал лакейской карьере Мальвина, горничным Золотца и череде благополучно разрешающихся неурядиц Скопцова. Сознавать это было удивительно, хоть здравый смысл и подсказывал: кто угодно взвоет, день и ночь сидя на вершине часовой башни. Да, даже хэр Ройш. То, что обыкновенно он ничуть не азартен и не стремится к авантюрам, ещё не значит, что азарт и авантюры не могут захватить его в конкретных обстоятельствах. Хэр Ройш, в конце концов, тоже живой человек.
Живой человек и наследник фамилии Ройшей, изрядно походящий лицом и сложением на многих и многих мёртвых людей, включая собственного отца, с коим имел удовольствие быть знакомым едва ли не весь Четвёртый Патриархат. А заодно походящий и на другого живого человека — германского герцога Карла Константина Ройша XVI, чьи цинические рекомендации относительно внутренних проблем Росской Конфедерации недавно вызвали знатный переполох в Патриарших палатах.
Проще говоря, в лакейском платье хэру Ройшу попадаться на глаза господам власть имущим не следовало.
Сначала Мальвин твёрдо стоял на том, что его разумнее всего будет поселить у золотцевского господина Ледьера, пока остальные примутся испытывать на практике своё искусство ношения подносов и зашторивания штор.
Хэр Ройш воспротивился.
Потом Скопцов осторожно предложил пристроить его где-нибудь поближе к Патриаршим палатам — чтобы не волочиться через пол-Столицы с каждым сообщением. Мало ли рядом злачных мест, куда достойным господам из Четвёртого Патриархата ходу нет? А безопасность, положим, найдётся кому поручить.
Хэр Ройш воспротивился вновь.
Тогда за дело вынужден был взяться Золотце. Хэр Ройш хотел проживать непременно в самих палатах, буквально под носом у достойных господ, способных его узнать и разоблачить. Далеко не во все каморки достойные господа заглядывают, но там бурлит собственная жизнь, от которой хэра Ройша тоже лучше бы уберечь — прислуга любопытней и наблюдательней своих хозяев, ещё почует неладное.
И Золотце, промучившись два дня, нашёл выход. Вспомнил о часовщике, не покидавшем Главное Присутственное, как болтали, с дюжину лет. Угнездился тот прямо за курантами, и остальная прислуга до гнезда его не добиралась: так уж повелось, что расстроить ненароком сложный механизм боялись как огня — то ли прецедент имелся, то ли сам часовщик талантливо запугал.
А башен с курантами над Главным Присутственным возвышалось целых две. В которой из них гнездо нелюдимого часовщика, доподлинно не знал никто. Золотце рассудил, что сразу две башни — роскошество даже для эксцентрической персоны, и вознамерился оную персону потеснить. Правда, во избежание дальнейших неприятностей о таком пересмотре границ необходимо было договориться, что Золотцу в одиночку не удалось. Что-то в нём часовщика отвратило — должно быть, жизнелюбие.
Зато повезло Скопцову: от лакейства он по первости страдал, ощущал себя неуклюжим и бестолковым, всерьёз опасался увольнения и проистекающих из него трудностей для всех, так что за шанс оправдаться хоть чем-нибудь он ухватился с отчаянным рвением. Оправдываться перед Мальвиным, Золотцем и хэром Ройшем нужды не было, но попробуй объясни это Скопцову. Чем он покорил часовщика, так и осталось тайной — Скопцов по-прежнему предпочитал не пересказывать беседы по душам, если их содержание не имело практической значимости. В оценке практической значимости Мальвин, Золотце и хэр Ройш Скопцову доверяли.
Как бы то ни было, теперь хэр Ройш мог похвастаться собственным гнездом за курантами — с картой Росской Конфедерации и радиоприёмником. Золотце натянул между балками гамак и тем окончательно утвердил градус легкомыслия происходящего. Мальвин отнюдь не являлся поклонником авантюрного жанра, предпочитая надёжность простых решений, однако простое решение нынешней задачи найти не получалось. И они принялись оригинальничать.
«Почему бы и нет? — увещевал ещё в Петерберге хэр Ройш. — Мы только что избежали осады способом, который постеснялся бы описывать любой преподаватель новейшей истории, поскольку поверить в его действенность затруднительно. И что? Мы сами, находясь внутри, ясно видим, каковы были рациональные основания нашего успеха. Если нечто походит на бред, но приводит к достижению результата, это всего лишь повод провести ревизию критериев бреда».
Оспорить тезис вроде бы не выходило. Что, к несчастью, верности его не гарантировало. Смутные волнения одолевали Мальвина до самого устройства в Патриарших палатах и отступили лишь перед лицом ежедневной необходимости совмещать политику с подносами. Смутные волнения, как оказалось, отнимают немало времени и сил, которые можно употребить куда целесообразней. Например, выкроить несколько часов на встречи, которые в Патриаршие палаты всяко не перенесёшь.
— Ждёшь кого? — подмигнула девка, собиравшая с соседнего стола пустые плошки.
Мальвин неопределённо повёл плечами и улыбнулся. Лакейство быстро научило гримасам и жестам, позволяющим соскользнуть с любого крючка, ни единого доброхота при том не обидев.
Девка с хитринкой оглянулась по сторонам — вот-вот начнёт расспрашивать об имени и зазывать заходить почаще.
— А ты, случаем, не из этих? Ну, которые о Петерберге пекутся?
В груди у Мальвина ёкнуло, но он упрямо улыбнулся ещё раз. С благожелательным недоумением, будто не разобрал.
— …Нет, не похож, — сама с собой рассуждала девка. — Я сперва подумала, сидишь-сидишь один, как эти повадились. Но у тебя лицо другое, спокойное. С таким лицом дурного не замышляют, шельмочки по глазам не скачут.
— Красавица, ты о чём? — как можно крепче сдерживая шельмочек, осведомился Мальвин, для верности нескромно девку ущипнув.
Та рассмеялась и придвинулась, оставляя неубранным соседний стол.
— Дык про этих! Не верят которые, что армию-то нашенскую на Петерберг послали по уму, а не в могилку.
Мальвин торопливо укрыл за папиросой вздох облегчения.
— На то она и армия, чтоб могилки не бояться. Скажешь, нет?
— Так-то оно так, — сморщила чистый лоб девка, — а у этих не так.
— А как?
— Нешто ты их не встречал? Их же столько развелось — за каждым углом мерещатся. Тут по бульвару с утра до вечера расхаживают.
— Да я-то тут на бульваре и не бываю. Считай, нечаянно занесло, — честно ответил Мальвин. От Каштанного бульвара до Патриарших палат час ходьбы, а то и больше.
— Путано у них всё. Вот уж на что я не дура, а ни лешего так и не поняла. Не то в сговоре Патриархат с Петербергом, не то наоборот. Но армию нашенскую нарочно положили, выменяли на что-то — не то у Петерберга, не то у европейцев.
— У европейцев? А европейцы здесь каким боком?
— Ну ты чего! Европейцам нашенские армии давняя заноза, чего хочешь дадут, чтоб их не было.
Особенно на волне паники, вызванной нарушением всех подряд торговых соглашений, ухмыльнулся Мальвин. Военная сила у росов им сейчас в самом деле страсть как невыгодна. Какая жалость, что Петерберг чужими выгодами больше не озабочен.
— Так ежели это с европейцами договор такой, значит, они нам тоже что-то должны? Значит, жизнь лучше станет?
— Держи карман шире, — покачала бантом в волосах девка. — Ежели и должны чего, то уж не нам с тобой, а Патриархату. А мы с тобой как гнули спину, так и не разогнём. Ты-то сам откуда будешь?
— Да вот, у отца на подхвате, — невразумительно откликнулся Мальвин. — Отец наоборот говорит: мол, правильно этот Петерберг всей Резервной смирять пошли, раз там уже и головы графьям отрезают. Ну а что не сдюжили, так это плакать надо, а не злословить.
— А эти и плачут, но всё равно злословят. По-ихнему получается, что ничегошеньки мы тут сидючи про Петерберг не знаем, только рты и разеваем. И голову отрезанную Патриархат сам себе подкидывал, чтоб Резервную угробить!
— Эвон как…
Ничего не скажешь, смелое предположение. Куда смелее, чем они четверо рассчитывали, в кратчайшие сроки собирая сведения о родственниках и иных привязанностях пленных солдат. Искали и состоятельных, и имеющих какое-никакое влияние или публичность, и вовлечённых во что-нибудь незаконное, и даже просто скандалистов, которых сложнее всего вычислить, сидя в петербержской гостиной хэра Ройша. Скопцов лично обошёл наиболее перспективных пленных, убеждая их черкнуть пару строчек то своим близким, то семейству кого-то из тех, кто вести корреспонденцию не мог или не хотел. Столица, конечно, и сама бы пошла рябью от вестей об участи Резервной Армии, но отчего ей не помочь? А ведь далеко не только столичных жителей на эту службу брали, в каждом городишке хоть одно заинтересованное лицо найдётся.
В памяти наконец всплыло: на Каштанном бульваре, где теперь даже кабацкие девки судачат о тайной подоплёке похода на Петерберг, проживает кто-то из списка адресатов. Вроде бы популярный лектор, читающий словесность прямо в столичном Университете. Или владелец двух доходных домов и одного публичного, важная шишка кассахской потаённой общины, но такому человеку баламутить бульвары невыгодно, у них в потаённых общинах иные методы. Или престарелый нотариус, у которого оба сына умудрились погибнуть в нашей практически бескровной битве. Впрочем, по силам ли нотариусу взбаламутить целый бульвар?
Значит, скорее лектор.
— Красавица, а чего им надо-то? Ты обмолвилась, дурное замышляют.
— Вот так сплетница я! — хватилась вдруг девка. — Голову тебе морочу-морочу — нет бы спросить, нести ль ещё пива или…
— Уже заморочила, не отвертишься, — заулыбался Мальвин. — Меня ж любопытство сгрызёт!
— Ай, леший с тобой! — Девка опять обернулась на дородного кабатчика и перешла на шёпот: — Я тут вчера… то есть не я, мне Алёшка наболтала, что они — ты подумай! — вот прямо убивать какого-то мерзавца из Патриархата навострились… Во-он за тем столом сидели, в уголочке самом, и шушукались. Патриархат-то разбегается по домам, ты слышал? Кто не из Столицы родом, тот пожитки складывает и поминай как звали. Это, значит, оттого что европейские их жмут…
Мальвин для порядка округлил глаза, но про себя озадачился. С одной стороны, согревает душу, что Столица очнулась и по стопам Петерберга пошла. С другой — ну кто ж так ходит, что аж кабацкие девки судачат! Балаболы и бездари, бездари и балаболы. Сколько ни ругай того же Твирина, а он перед расстрелом Городского совета по углам не шушукался.
Со стороны же третьей, Мальвин не знал, как ему быть с трусливой мыслишкой: кто-то незнакомый, кто-то, кого за шкирку в случае чего не оттащишь, возомнил себя достойным поднимать руку на членов Четвёртого Патриархата. И пусть скорее всего это балаболы и бездари, ни на что в действительности не годящиеся, а назойливое постукивание в висках так запросто не прогонишь.
Казалось бы, всё правильно. Казалось бы, на том и стояли расчёты хэра Ройша, что по всему отечеству непременно найдутся люди, которые возомнят себя достойными и так довершат начатое. Казалось бы, радоваться надо, да только противилось что-то внутри. Как это — сами, без нашего ведома?
Зачем же ты так велико, отечество, что даже укротителям Петерберга с тобой не совладать?
— Добрынька, а Добрынька! — гаркнул вдруг дородный кабатчик. — Совсем, паршивка, разленилась! А ну-ка иди сюда!
Девка охнула и принялась торопливо заставлять поднос пустыми плошками с соседнего стола. Мальвин еле подавил порыв показать ей, как это делается с толком.
— И что, тут у вас эти недовольные и собираются? — спросил он, силясь изобразить правдоподобного лопуха, жадного до сплетен.
— Когда у нас, а когда в саду Терентьевском в конце бульвара, — пробормотала девка и пристыженно побежала к кабатчику. А Мальвин остался в растрёпанных чувствах: в Терентьевском саду-то и была назначена у него последняя сегодняшняя встреча, часа которой он дожидался.
Назначать встречи было непросто, как непросто было в принципе заниматься серьёзными делами под чужой личиной. Подлинный талант к тому имелся у Золотца, но Мальвин дал себе зарок освоить все главные приёмы авантюрной науки — раз уж согласился отправиться в Столицу, не стоит подводить спутников, тем более что одним Золотцем все дыры не залатаешь. Тот и так ужом извернулся, чтобы и самому в Патриаршие палаты возвратиться после пары месяцев отсутствия, и за устройство Мальвина со Скопцовым похлопотать — всё ж таки туда в лакеи с улицы не берут. Хэр Ройш заниматься мог лишь тем, для чего не нужно покидать каморку за курантами, слишком уж они опасались, что фамильные черты его выдадут. Сочиняли, как быть, если кто-нибудь из членов Четвёртого Патриархата всё-таки увидит его неким немыслимым образом.
Всё утро Мальвин воровал переписку среднего (и единственного оставшегося в живых) графа Асматова, потом вынужден был отвлечься и с невозмутимым лакейским лицом помогать горничным с последствиями попойки в кабинете барона Улина, у которого от европейских новостей с таким размахом сдавали нервы, что все горничные этажа гадали, сегодня или завтра со скандалом отбудет в родной Куй его анекдотический протеже. Когда же куранты отзвенели полдень, пришлось препоручить асматовскую переписку Золотцу.
Сначала Мальвин догнал омнибус в сторону господина Ледьера, сокрушаясь, что лакеям не полагается кататься на авто, тем более петербержского производства. Крепко поселившийся в воспоминаниях путь до Столицы столь воодушевлял отчасти и потому, что больше половины его они преодолели на «Метели». Золотой человек господин Ледьер как всегда исправно обходил все почтовые отделения, куда на его имя присылали весточки для них четверых. Сегодняшнюю порцию весточек Мальвин в целом оценил как удовлетворительную, только споткнулся о письмо Вишеньки Ипчиковой, ныне гостившей у двоюродной бабки в Старожлебинске. Она в несносно витиеватых выражениях намекала, что виделась с кем-то из проезжавших недавно через Петерберг благородных иностранцев и желала знать, действительно ли «упоительный Н. слёг с язвой, уступив своё место в наших сердцах этому бесстыжему Г.». Мальвин моргал над издевательской строчкой с минуту, покуда господин Ледьер, вздохнув, не предложил всё же связаться с Петербергом, на что они четверо наложили строжайший запрет.
Если вдруг Вишенька Ипчикова не ошибается, многие прежние договорённости так и так под вопросом. Мальвин запоздало призвал толпу шельм на голову хэра Ройша: вот же упёрся со своим градоуправцем! Нельзя, ну нельзя ведь вручать всю ответственность одному конкретному человеку! Недаром они сами в Столицу сорвались вчетвером, не считая людей из Второй Охраны. Стрясись, упаси леший, с кем-то из них нечто дурное, ситуация всё равно не останется без ясной головы, способной принимать решения. Да, в Петерберге сейчас Приблев, господин Туралеев и его невероятно рассудительная супруга, но градоуправец-то — согласно проклятущей должностной инструкции! — всего один!
Впрочем, Мальвин отчего-то был уверен, что когда под вечер он поднимется в каморку за курантами, катастрофа перестанет видеться таковой. Хэр Ройш, скрючившись в гамаке, лениво пояснит, где именно он подложил соломки на случай смены градоуправца, Скопцов будет жаться и мяться, но продемонстрирует, в чём преимущество этой смены в нынешних обстоятельствах, а Золотце, убегая к горничным, озвучит по данному поводу какую-нибудь столь романную затею, что у Мальвина сведёт зубы, но после двухчасового доведения до ума она-то и станет планом действий. Быть может, экстравагантным и требующим неожиданных ресурсов, но вполне убедительным планом.
А потому Мальвин спрятал поглубже свои трепетания, возбуждённые письмом Вишеньки Ипчиковой, и отправился от господина Ледьера на следующую встречу — договариваться о дне, когда некоторые важные и хрупкие грузы будут доставлены к продуктовым хранилищам при обширной кухне Патриарших палат.
И всё-таки учреждение Второй Охраны было поистине гениальным ходом. Петерберг тогда ощутил нехватку солдат, и наиболее простой способ её устранить заключался в том, чтобы всего лишь взять и добрать новых людей. Но убеждённость Твирина в особом статусе солдат этому препятствовала, так что остальным членам Временного Расстрельного Комитета пришлось изыскивать способы посложнее. Мальвин и предположить не мог, какие горизонты откроет чуть позже само наличие Второй Охраны.
Конечно, не все, кто в неё вступил, заслуживали доверия и обладали полезными навыками, но самых непутёвых удалось отсеять довольно скоро. Те же, кого решено было позвать в Столицу, неизменно радовали Мальвина готовностью взяться за любое поручение. И держало их вовсе не жалование, недавно назначенное куда выше солдатского, но вкус власти без примеси казарменного пайка. Они хотели носить револьверы и не отчитываться ежедневно о расходе патронов; хотели действовать и понимать, что происходит, а не стоять навытяжку перед старшими чинами; хотели рисковать и получать за это не награды, но возможность влиять на то, чему отдают свои силы. Среди них имелись как бывшие головорезы из Порта, так и задушенные Конторским районом приличные сыновья приличных отцов, но они парадоксальным образом понимали друг друга благодаря общности устремлений: всё, что они делали, делали они не потому, что были должны, но потому что могли. И потому что нашли наконец не игрушечное и фальшивое, а настоящее применение своим силам.
Их незаметное присутствие на странно широких — каждая вторая точно Большой Скопнический! — столичных улицах было явлением столь же вызывающим по своей сути, как незаметное присутствие Мальвина, Золотца, Скопцова и хэра Ройша в Патриарших палатах.
Против ожиданий обсудить передачу грузов получилось быстро: ответственные за неё явились с двумя остроумными схемами на выбор, которые не нуждались в особенных коррективах, и потому до Каштанного бульвара Мальвин добрался раньше назначенного срока. Завернул в кабак поближе к Терентьевскому саду, вновь пространно дивясь тому, до чего же различается всё петербержское и всё столичное — вроде и путь, тем более если на авто, не такой уж далёкий, а будто разные миры. Столичный мир пах хлебом и духами, жмурился на солнце и беспрестанно позёвывал, каждое утро наряжался в лучшее платье и ходил глазеть на кареты. В Петерберге кареты попросту не втиснутся на добрую половину улиц.
После того, что насплетничала кабацкая девка, Мальвин невольно искал в глазах благочинно прогуливавшихся по бульвару людей пресловутых шельмочек. Очутившись же за оградой Терентьевского сада, он не отказал себе в удовольствии пройтись поближе к ватаге каких-то студентов, облюбовавших старомодно помпезную беседку. Услышал, разумеется, только глупое сетование на крутой нрав лектора и не менее глупое бахвальство, смутно напомнившее стародавние тирады Хикеракли.
Вовсе и не стародавние, если начистоту. Год ведь даже не истёк с тех пор, когда сами они сетовали на лекторов. Время — неудобнейшая в обращении категория.
Мальвин с размаху ступил в величавую весеннюю лужу и нечаянно обрызгал очередного праздношатающегося. Праздношатающийся рвано выбранился в ответ на извинение и ещё долго сверлил спину Мальвина взглядом — с такой яростью, что спина то почуяла и потребовала обернуться. Издёрганность праздношатающегося так и предлагала мысленно усадить его в уголок кабака — шушукаться об убиении членов Четвёртого Патриархата. Мальвин хмыкнул: если встречать по одёжке, то у этого шансов на успех нет. Запавшие щёки и подрагивающие руки нужны в острых моментах авантюрных романов, а в реальных делах, затрагивающих всё отечество, они образцово вредны.
Двое из Второй Охраны ждали Мальвина на лавочке подле сиротливо отключённого фонтана. Место выбрали самое оживлённое во всём саду — одних гувернанток с детишками тут вился целый рой. Мальвин открыто и по-приятельски махнул рукой, подошёл спешно, наговорил громкой приветственной чепухи. Скопцов на днях выражал робкое сомнение, так ли необходим золотцевский театр при встрече со своими людьми, но хэр Ройш заметил ему, что кто-нибудь из Четвёртого Патриархата может и превзойти вдруг ожидания, оказавшись обладателем собственного штата действительно внимательных соглядатаев. Верилось с трудом, но привычка всё и всегда делать на совесть не давала Мальвину театром пренебречь.
— …хорошая книжка, три ночи не спал, — извлёк он сегодняшнюю ценную поклажу, упрятанную в затрёпанный том Толстоевского; Толстоевский писал обстоятельно, о краткости изложения ничуть не заботясь, а потому идеально подходил, чтобы вырезать в страницах тайник. — Мне её знакомец из Старожлебинска присоветовал. Я бы и дал, вот только мне самому вернуть бы её до конца недели.
— До конца недели? — сощурился один, переодетый сейчас таким же студентом, как ватага в беседке, хотя в прошлой жизни он был карманник из Гостиниц. — Идёт. За такой срок у меня пол-общежития её прочитает.
— Да нет, человек десять в лучшем случае, — поддержал безыскусную шутку Мальвин.
Переводилось всё это столь же безыскусно: томик Толстоевского с прорезанным тайником должен до конца недели оказаться в Старожлебинске у Вишеньки Ипчиковой. Как и десять человек из Второй Охраны.
Позавчера туда уехал, сославшись на внезапный недуг, барон Обрамотов, хозяин трети всего их леса и до того большой талант, что сдюжил пошатнуть экономику даже неизменно процветавшего Старожлебинска. Хэр Ройш за сутки настрочил перечень компрометирующих его фактов толщиной с том Толстоевского, поскольку очень не хотел бы отдавать такой важный город Обрамотову, пусть бы и ненадолго. У него уже имелись свои старожлебинские кандидатуры, которым следовало всячески подыгрывать. Приторная и цепкая Вишенька Ипчикова с десятком шпионов Второй Охраны, по мнению хэра Ройша, должна с Обрамотовым справиться.
Через одну папиросу зарядил дождик, и Мальвин с «нечаянно встреченными приятелями» распрощался, испытывая некоторые терзания за то, что не соизволил сам вложить в Толстоевского пару строк в ответ на сегодняшние вести от Вишеньки Ипчиковой. С другой стороны, ответ этот был бы бессодержательным, поскольку Вишенька Ипчикова осведомлена о петербержских перипетиях, как выясняется, куда лучше. А всё же стоило успокоить её заверением, что «этот бесстыжий Г., сколь бы ни был он нынче удачлив, вряд ли может претендовать на место в наших сердцах».
У ворот Терентьевского сада приключился затор из гувернанток, нянек и их подопечных, от души пользовавшихся возможностью промокнуть наперекор заботе. Мальвин, ожидая, когда затор разойдётся, опять натолкнулся на обидчивого праздношатающегося и успел навести на себя морок, будто праздношатающийся этот откуда-то ему знаком. Сразу одолело желание петлять до Патриарших палат самым хитрым из маршрутов, но он запретил себе размениваться на ерунду: перед ужином у единственного оставшегося в живых графа Асматова конфиденциальная беседа со столичным наместником, а до того неплохо бы вернуть анекдотическому протеже барона Улина его бриллиантовые запонки, найденные утром в разгромленном кабинете — Мальвин так спешил, что бездумно сунул их в карман. Лакеев любят выгонять за воровство, так что с запонками затягивать не стоит, а до Патриарших палат и без петель час ходьбы.
Весь этот час накрапывал дождь, что под конец Мальвина даже утомило. Когда сторож у чёрного крыльца Дома высоких гостей ласково и с надеждой предложил Мальвину по рюмочке от простуды, тот неожиданно для себя согласился.
— Только улинскому мальчику одну пропажу занесу — и с превеликим удовольствием, Жудич.
— Ну я тогда нам у меня и накрою…
— Да леший с тобой, мне рассиживаться некогда!
— А я всё равно накрою. Разве ж это дело — без церемоний потреблять? В церемониях-то самая соль, — покряхтел пропойца Жудич и бодро ринулся от чёрного крыльца к сторожке.
Мальвин усмехнулся и поскорее вошёл, приспособил дрянную кацавейку, схватил чужую ливрею по размеру, вытер ноги, пригладил насквозь сырые волосы, придавая себе приличный вид. В Доме высоких гостей прежде останавливались, собственно, высокие гости, по большей части из Европейского Союзного правительства, но в сей нелёгкий исторический момент таковых не имелось, зато имелись жёны, любовницы и протеже наиболее склонных к истерии членов Четвёртого Патриархата. Некоторые и скрывать не пытались, что необъяснимая капитуляция Резервной Армии и последовавшее за ней открытие Петерберга пугают их своими последствиями вплоть до твёрдого намерения сбежать сразу, как Петерберг или Европы сделают любое резкое движение. От Петерберга можно ожидать чего угодно, от Европ — призывов к ответственности за допущенное безобразие. А чтобы сбежать успешно и укрыться в родной глуши, чая переждать бурю, жить следует на чемоданах. Тех, кто не постеснялся разместить свои чемоданы (а также жён, любовниц и протеже) не у себя в особняке, а прямо на территории Патриарших палат, было предостаточно.
Тем не менее в коридорах Дома высоких гостей стояла обморочная тишина — все, кто гостил здесь теперь, предпочитали поплотнее запирать двери и пореже сталкиваться друг с другом. Кое-кто специально требовал поселить его в пустующем крыле — например, анекдотический протеже барона Улина. Его уединение, впрочем, уже было нарушено: три дня назад из Фыйжевска вернулась инспекция во главе с графом Жуцким, который всеобщей истерии удивился, но, поразмыслив, всё же перевёз в Дом высоких гостей дочь. Собирался он или нет в ближайшее время обратно в Фыйжевск, Мальвин, Золотце, Скопцов и хэр Ройш пока не уяснили.
Лысая голова графа Жуцкого как по команде выплыла из-за поворота.
Поравнявшись с Мальвиным и совершенно на Мальвина не глядя, граф Жуцкой вальяжно бросил:
— Подайте нам с дочерью турецкого красного. И поскорее.
— Слушаюсь, ваше сиятельство, — безукоризненно кивнул Мальвин, желая графу Жуцкому с дочерью поперхнуться турецким красным, которого в погребе Дома высоких гостей не сыщешь. Придётся добежать до кухни Главного Присутственного.
Сейчас ещё анекдотический протеже барона Улина обязательно попросит звезду с неба, и Мальвин точно не успеет подслушать конфиденциальную беседу единственного оставшегося в живых графа Асматова.
— Стойте! — заголосил кто-то далеко за спиной, на том конце коридора. — Стойте! Вы ведь член Четвёртого Патриархата?
— Молодой человек, что вы себе позволяете? — раздражённо зевнул граф Жуцкой, и Мальвин не без злорадства решил, что раз он уже почти добрался до двери улинского протеже, то и помогать избавляться от помешанного просителя не станет. Обычно помешанные просители кидались в ноги на ступенях Главного Присутственного или прямо в холле, хотя иногда добирались и до Канцелярии, и до Библиотеки законников. А этот оригинал, видимо, воспользовался отлучкой сторожа Жудича.
— Я сейчас всё объясню!
— А я позову охрану, если вы не отпустите мой локоть. Когда вы в последний раз мылись?
— Зовите! Обязательно зовите охрану! Тот человек — лакей, с которым вы говорили, — я его знаю! Никакой он не лакей, он из так называемого Временного Расстрельного Комитета! Петербержского, вам наверняка известно…
Мальвина будто обухом огрели.
— Что вы несёте?
— Петерберг! Временный Расстрельный Комитет! Его фамилия Мальвин, он купеческий сын, учившийся в Академии Йихина…
Пальцы на дверном молоточке заиндевели, скрючились, наотрез отказываясь стучать к улинскому протеже. Мальвин знал, что вернее всего сейчас будет как ни в чём не бывало нести лакейскую повинность, но знание это повисло мёртвым грузом пальцев на дверном молоточке.
Они столько беспокоились, как бы кто-нибудь не признал в Патриарших палатах в лицо хэра Ройша, но не допускали и мысли, что признать могут не только его.
В Патриарших палатах, в лицо.
— Вы не в себе. Зачем бы людям из петербержских комитетов устраиваться сюда лакеями?
— Откуда мне знать? Поймайте его, допросите, посадите под замок, покуда не заговорит… Что же вы стоите, да вот же он в конце коридора! Разговор наш слушает! Вы что, не понимаете?! Он из Петерберга, он тот, кто устроил этот бардак, он преступник!
Что следовало делать в подобном случае хэру Ройшу, они повторяли без конца. Золотце с подобным случаем разобрался бы наверняка столь же легко и шельмовски, как разбирался с любой авантюрной импровизацией. А Скопцов начал бы лепетать невпопад оправдания, но даже его оправдания могли бы помочь положению — для одного лепечущего Скопцова не стали бы торопиться с вызовом охраны, куда он такой денется.
Но вот как в подобном случае поступить ему, Мальвин ответить не мог.
— Молодой человек, да не прикасайтесь же вы ко мне, — брезгливо фыркнул граф Жуцкой. — Вы выглядите так, будто искупались в каждой луже этого города. Однако, предположим, я вас услышал… Любезнейший! — позвал он. — Подойди-ка, любезнейший!
Тут пальцы Мальвина наконец разжались, вернулись хоть к какому-то подобию движения.
Зато замерли в оцепенении, казалось, сами мысли.
